– У вас есть и моя жуткая карточка, мне там тригода, – напомнила Банч. – Я стою рядом с фокстерьером, такаякосоглазая.

– Наверно, у тетушки Летти куча вашихфотографий, – сказала мисс Марпл, поворачиваясь к Патрику.

– О, мы всего лишь дальние родственники, –промямлил юноша.

– По-моему, Элеонора когда-то присылала мне одну твоюдетскую фотографию, Пат, – сказала мисс Блэклок. – Но боюсь, она несохранилась. Я даже не помнила, сколько у твоей мамы детей и как их зовут, покаона не написала, что вы приедете.

– Еще одна примета времени, – закивала миссМарпл. – Сейчас люди часто даже незнакомы со своими более молодымиродственниками. В старые добрые времена, когда так чтились семейные связи, этобыло невозможно себе представить!

– В последний раз я видела мать Пата и Джулии насвадьбе тридцать лет назад, – сказала мисс Блэклок. – Она былаочаровательной девушкой.

– И поэтому у нее такие очаровательные детки! –ухмыльнулся Патрик.

– У вас такой красивый старинный альбом, –вставила Джулия. – Помните, тетя Летти, мы его смотрели на днях. Какие тамшляпки!

– Да, мы тогда были модницами! – вздохнула миссБлэклок.

– Не горюйте, тетя Летти, – сказал Патрик. –Когда лет тридцать спустя Джулия наткнется на свою юношескую фотографию, врядли она будет выглядеть, как свежая роза.

– Вы нарочно это делали? – спросила Банч у миссМарпл по пути домой. – Нарочно завели разговор про фотографии?

– Да, моя милая. И, как видишь, выяснилисьпрелюбопытные вещи: Блэклок не знает в лицо ни одного из своих племянников.Думаю, инспектора Краддока это заинтересует.

Эдмунд Светтенхэм осторожно присел на садовую тачку.

– Доброе утро, Филиппа!

– Здравствуйте!

– Вы очень заняты?

– Умеренно.

– А что вы делаете?

– А вы не видите?

– Нет. Я не садовник. По-моему, вы просто играете сземлей.

– Я сажаю салат.

– Вот как? Сажаете, значит…

– Вы что-то хотели? – холодно спросила Филиппа.

– О да. Я хотел вас увидеть.

Филиппа метнула на него взгляд исподлобья.

– Не надо сюда приходить. Миссис Лукас это непонравится.

– Она не разрешает вам иметь поклонников?

– Не говорите глупостей.

– А что? Поклонник… Прекрасное слово! Великолепнопередает мое отношение к вам. Я вас уважаю… держусь на почтительном расстоянии…но не отступаю.

– Пожалуйста, Эдмунд, уходите. Вам незачем сюдаприходить.

– А вот и неправда! – торжествующе провозгласилЭдмунд. – Вовсе даже есть зачем! Миссис Лукас позвонила сегодня моейматушке по телефону и сказала, что у нее полно кабачков.

– Целая пропасть.

– А потом она спросила, не хотим ли мы поменятьгоршочек меда на кабачки.

– Но это неравный обмен! Сейчас кабачки – бросовыйтовар, их везде хоть отбавляй.

– Конечно! Поэтому миссис Лукас и позвонила. В прошлыйраз, если мне не изменяет память, она предложила обменять сливки –представляете, сливки! – на зеленый салат. В разгар сезона! Салат тогдашел по шиллингу за пучок.

Филиппа ничего не ответила.

Эдмунд сунул руку в карман и извлек крошечный горшочек меда.

– Так что вот мое алиби. В самом широком и неоспоримомсмысле этого слова. Если миссис Лукас ухитрится протиснуть свой пышный бюст вдверь подсобки, я скажу, что явился по поводу кабачков. А это весьмауважительная причина!

– Может быть.

– Вы читали Теннисона?[2] – как бымежду делом осведомился Эдмунд.

– Кое-что, немного.

– Зря, зря. Теннисон скоро снова войдет в моду. Даже теперьпо радио читают по вечерам «Королевские идиллии», а не этого бесконечногоТроллопа[3] Троллоп всегда казался мне невыносимо напыщенным.Конечно, в небольших дозах его можно выносить, но когда тебя им пичкают!.. Таквот о Теннисоне… Вы читали «Мод»?

– Когда-то давно.

– Там есть такие строчки. – Эдмунд с нежностьюпоглядел на Филиппу. – «Непрочно-порочное, холодно-совершенное,великолепное ничто». Это ваш образ, Филиппа.

– Странный комплимент!

– Вовсе не комплимент. Я думаю, Мод запала бедняге вдушу так же, как вы мне.

– Не болтайте чепухи, Эдмунд.

– Черт побери, Филиппа, почему вы такая неприступная?Что таится в этой головке с идеально правильными чертами лица? О чем выдумаете? Что чувствуете? Вы счастливы или несчастны? А может, вы чего-тобоитесь? Не знаю, но хоть что-то вы же должны чувствовать!

– Мои чувства касаются только меня, – спокойносказала Филиппа.

– Нет, и меня тоже! Я хочу, чтобы вы разговорились.Хочу знать, что творится в вашей с виду безмятежной голове. Я имею право знать.Честное слово, имею! Я не хотел в вас влюбляться. Я хотел спокойно сидеть иписать книгу. Прекрасную книгу о том, какие люди несчастные. Ведь так просторазглагольствовать с умным видом о том, какие все люди несчастные. Это быстровходит в привычку. Да-да, я воочию в этом убедился, когда прочел про жизньБерн-Джонса.[4]

Оторвавшись от работы, Филиппа удивленно воззрилась наЭдмунда.

– При чем тут Берн-Джонс?

– При том. Читая про жизнь прерафаэлитов, начинаешьпонимать, какое огромное влияние оказывает на людей мода. Прерафаэлиты былитакие добрые, веселые, постоянно смеялись, отпускали шуточки и твердили, чтожизнь прекрасна. Но все это было данью моде. На самом деле они не были добрееили счастливее нас. А мы ничуть не несчастнее их. Просто тогда так было модно,поверьте. После войны мы помешались на сексе. А теперь начались депрессии. Авпрочем, не важно. Почему мы съехали на эту тему? Я же начал говорить про нас свами. Только у меня язык прирос к нёбу. А все потому, что вы отказываетесь мнепомочь.