Макарцев видел, как возбужден Ратников. Как ходят его руки, не находя оружия. Как мечутся глаза, словно видят вспышки артиллерии. Как хрипит его голос, словно готов отдавать команды.

– Я больше не буду вас отвлекать, – произнес Макарцев. – Скажите только, вам известен позывной «Колибри»?

– «Колибри»? – глухо переспросил Ратников. – Нет, не известен. Известен «Грунт»! Известен «Лоза»! Известен «Правый»! Известен «Крутой»! Как у тебя на флангах, Крутой? Еще продержись, Крутой! Посылаю тебе двадцать «карандашей» и «коробку»! Доложи, сколько «трехсотых»! Иду на помощь, Крутой! Продержись, умоляю! «Грунт», дай огня! Дай, говорю, огня! Богом прошу, дай огня! Огонь, «Лоза»! Дай огня! – Он дергался, стучал кулаком, из глаз текли слезы, во рту блестели оскаленные зубы, усы скакали, и весь он дрожал, сотрясался, готов был рухнуть.

Макарцев поднялся и вышел, слыша за спиной:

– Огонь, Лоза! Умоляю тебя, огонь!

Икона лежала перед Челищевым, тихо сияла своими шелками, жемчугами, лазурью, золотыми звездами, медовым цветом дивного лица. За этим писанным на дереве образом, за его рукотворной красотой таилась красота нерукотворная, живой божественный свет, обитавший там, где нет пространства и времени, а только сияние, исполненное бесконечной любви. Челищев, прикасаясь к иконе, испытывал эту льющуюся в мир любовь, своей тонкой кистью, нежными касаниями устранял последние темные пятна на облачении Богородицы. И каждое удаленное пятнышко копоти, крапинка темного нагара открывали путь свету, еще один луч прилетал из бесконечности, усиливая сияние.

Челищев знал, что мир, в котором ежесекундно совершается зло, источается тьма, этот мир не гибнет только потому, что в нем разлита любовь, ежесекундно побеждающая зло. Каждый крохотный лучик, излетающий из-под его бережных рук, спасает кого-то от смерти, или предотвращает войну, или зажигает новую молодую звезду.

Икона, которую он реставрировал, была чудотворная. За шесть столетий, с тех пор, как она была явлена, икона совершила множество чудес, неизвестных Челищеву. Творя чудеса, икона тратила себя, тускнела, гасла, осыпалась. Восстанавливая икону, Челищев восстанавливал ее чудотворную силу. Икона принимала на себя людские грехи, преступления, смертельные раны, неизлечимые болезни, мольбы о спасении. Она являлась в проломах стен, когда враг устремлялся в город, исполненный кровожадной мстительности, и останавливала врага, обращала в бегство, спасала город.

Но главным чудом, которое совершала икона, было спасение Руси в те ужасные моменты истории, когда Русь исчезала. Погружалась в черную бездну, пропадала бесследно. Под копытами татарской конницы. Среди смуты и польских нашествий. В кромешном лязге Гражданской войны. В жутком безвременье после гибели красной империи. Икона была ковчегом, на котором Россия спасалась во всемирном потопе. Переносилась с одного края бездны на другой, спасительный. Икона была русской заступницей, сберегала страну и народ.

Это знал Челищев, благоговейно прикасаясь к иконе. Верил, что икона и ныне сберегает хрупкую Русь. И он, реставратор, поставлен стражем этой чудной святыни.

Но одно из своих чудес она совершила в дар Челищеву. Наградила несказанным счастьем. Послала ему возлюбленную.

С той минуты, когда Ольга явилась перед ним в сверканье ночных снегов, и ее лицо ослепило его, и он, как во сне, двигался по хрустальному городу, видел, как светится вокруг нее воздух, как в одно мгновение преобразился мир, неузнаваемо и восхитительно, и сторожевые львы на воротах Английского клуба, и памятник Пушкину с алым бутоном розы, и сверкающая на высоком карнизе голубая сосулька, и притаившиеся в каменных капителях спящие голуби – все стало драгоценным, родным, обожаемым. Женщина, которая шла рядом с ним, смеялась, о чем-то говорила, и он не понимал, о чем, а только улыбался, любил, преклонялся. Благодарил кого-то за эту чудесную встречу.

Он благодарил Богородицу, которая подняла его среди ночи, направила в город, водила по переулкам и улицам и, наконец, привела туда, где явила ему свое чудо. Подарила любовь. После случайного их свидания она покинула его, чтобы никогда не вернуться, но он знал, что вернется. Ждал, обходя все переулки и улицы, по которым они кружили той волшебной ночью. Каждый дом, каждый фонарь, каждое горевшее в высоте оранжевое окно говорили о ней. И он знал, что встреча их состоится.

Она вновь переступила его порог, и случилось ошеломляющее, неправдоподобное, когда она лежала в темноте рядом с ним, и свет окна летал по ее дышащей груди, и мерцал серебряный крестик, и он, не веря, что это явь, поднес руку к ее лицу, и она поцеловала ее.

С той ночи его не покидала лучистая радость, и он любил весь мир, весь город, чувствовал ее присутствие в городе, ее перемещение, приближение к нему, как приближение света.

Она приходила к нему, принося с собой запахи влажного весеннего города с голубыми мартовскими снегами, сырыми фасадами, скользящими автомобилями, и среди этих запахов вдруг пахнёт горячей выпечкой, легкими духами, сладким табаком или свежестью ветряных далеких лесов, где на опушках начинают наливаться разноцветными соками ивы. И их свидания были чудесными.

Вот и теперь икона затрепетала тихими радугами, как цветущий луг, по которому бежит ветер. Икона слышала, как любимая приближается к его дому, и извещала об этом.

Ольга явилась из вечернего города, наполняя дом шелестом платья, стуком каблучков, струящимися движениями, певучим голосом.

– Как ты жил? Какие у тебя новости? – Она повесила шубку в прихожей, а шелковый платок стянула с шеи и кинула на диван. – Насилу к тебе выбралась.

– Завершаю работу. – Он следил, как волной ложится на диван ее платок и успокаивается там голубой гладью. – Опять приезжали монахини. Мать Елизавета говорит, что Богородица должна вернуться на свое исконное место. Где она явилась благоверному князю, где был заказан и написан ее образ и икона окормляла тысячи и тысячи русских людей. Но музейные работники настаивают, чтобы икона вернулась в музей. Там она сохранится, а в монастыре погибнет по недосмотру монахинь.

– А ты как считаешь?

– Не знаю. В музее ее сберегут, но она будет простым экспонатом. А в монастыре на нее станут молиться, но ее могут не сберечь. За ней нужен особый уход. Но она, я верю, сама выберет, где ей быть.

– Но ведь здесь, у тебя, она не в музее, а сотворила чудо. Познакомила нас с тобой.

– Повенчала. – Он обнял ее, касаясь губами ее запястья, где трепетала голубая жилка, вдыхал ее тепло, запах ее духов. – А у тебя что было за эти дни? Не звонила, не приходила.

– Муж вернулся из командировки и опять собирается. Мне принесли билеты на спектакли, которые привезли в Москву лондонские, венские. парижские театры. Мне надо было писать рецензии. Мы ходили с мужем на спектакли.

– С тех пор, как я реставрирую икону, мне не нужны выставки, театры, гости, путешествия. Только она. И ты. Мы втроем. – Он продолжал ее обнимать, чувствуя, как жарко становится рукам, которыми он ее обнимает, какое нежное тепло исходит от ее белой шеи, которой касаются его губы.