Комиссионер трясется от ужаса. Пахнет разогретымпластилином, на полу натекает клейкая лужица.

Наконец, когда комиссионер близок к тому, чтобы совсемрасплавиться от тревоги и тоски, Чимоданов снисходит и роняет на его пергаментпродлевающую регистрацию печать. Старичка уводят под ручки, Чимоданов же,важный, как помесь индюшки с языческим истуканом, уже разбирается со следующимвизитером.

С теми, кто сдал эйдос в аренду, Чимоданов расправляется ещекруче. Вампиря чужой страх и напитываясь им, как клоп кровью, он как быневзначай обращается к Мефу или Улите, зная, что его слышит вся очередь:

– Почему такой-то сякой-то не пришел?

– Его сбил грузовик. Он пролетел семьдесят метров иразмазался о крышу морга, – говорят Меф или Улита, уже знающие, какого ответаот них ждут.

– Фи! Ну это неуважительная причина. Аренду мы ему непродлеваем.

– Но, Петруччо! – пугались Улита или Меф.

– Не спорить! Смерть вообще самая неуважительная из всехпричин! – веско, явно подражая Арею, у которого он и похитил эту фразу,произносит Чимоданов.

Очередь трясется и дрожит. Закладчики эйдосов стоят спепельными лицами и торопливо размышляют, чем подмазать этого грозного юнца сторчащими волосами. Многие уже жалеют, что вообще ввязались, особенно те, ктозаложил свой эйдос за банальные деньги. Деньги – это самая тоскливая иодновременно самая вечная игра. В сущности, это прямая кишка человечества, вкоторую что ни кинь, все ей мало. Уже много веков люди все никак не могутпонять, что нет смысла копить деньги. Хоронят все равно без бумажника.

Ну а Чимоданов? Что Чимоданов! Быть ему со временем крупнымчиновником мрака, если, конечно, до того не оторвется у него тромб и, закупоривсердечные сосуды, не сведет на нет все его бюрократические усилия.

* * *

В обычное время дорога на чердак заняла бы минут десять, носейчас, утопая в снегу по пояс, Меф добирался туда едва ли не полчаса.

По дороге он стал свидетелем интересного разговора междудвумя молодыми людьми, один из которых, судя по всему, инструктировал другого,как построить девушку.

– Ты ей скажи: «Мне, блин, мои нервы дороже отношений стобой, блин!» – советовал первый, долговязый, похожий на удочку в лыжнойшапочке.

– А можно не говорить «блин»? К тому же два раза? –сомневался второй, коротенький, зато в меру широкий.

Долговязый честно задумался.

– Нет, лучше все-таки сказать! Без «блин» она не поймет, чтоты настроен серьезно. «Блин» тут усиливающее слово, имеющее эмоциональноокрашенный оттенок!

«О, филологи!» – подумал Меф с уважением.

Вскоре филологи слиняли в один из чудом расчищенныхпереулков, из которого навстречу Мефу вынырнули маленький мальчик и его мама.Мальчик был многократно обмотан длинным шарфом, который использовался еще и какповодок. Мальчик упорно лез наверх, на гребни сугробов, а мама всякий разсердито сдергивала его за шарф.

– А вот это вы напрасно! Детям надо позволять все, иначе изних никогда не вырастут настоящие негодяи! – сказал ей Меф.

Мама от неожиданности выпустила шарф и, воспользовавшисьэтим, чадо закатилось в снежную траншею между сугробами и стеной дома.

Наконец, вымокший, с брюками, которые могли бы принадлежатьпровалившемуся под лед полярнику, Меф добрался до нужного ему подъезда.

– Ты к кому? – неприветливо спросила консьержка.

Это была пожилая усатая женщина, возникшая, казалось, напустом месте из одной идеи «не пущать!». Эта идея так явно отпечатывалась на еелице, что Меф подумал, что с ней лучше не общаться. Ничего нового и глубокогоона сказать не сможет.

Экономя слова, Меф ласково посмотрел на нее. Газета, которуюконсьержка читала, вдруг вспыхнула сама собой, а два телефона – сотовый иобычный – начали трезвонить разом, захлебываясь от внезапно нахлынувшего на нихприступа болтливости.

Пока консьержка бестолково колотила газетой по столу ихваталась за телефоны, Меф спокойно прошел к лифту, поднялся на верхний этаж и,вскарабкавшись по железной лесенке, толкнул дверь. Он оказался на низкомчердаке с многолетними следами голубиного помета на балках.

Даф и правда была тут. Она сидела к нему спиной у слуховогоокна и играла на флейте. Меф услышал тихие мелодичные звуки, органичные, какдыхание. Даф была в светлой дубленке, без шапки. Капюшон откинут. Волосы – аэто был едва ли не первый случай, когда она не собрала их в два хвоста, –разметались по плечам.

Меф немного озадачился. Как многие мужчины, он медленнопривыкал к переменам и предпочитал, чтобы девушка выглядела всегда одинаково иболее-менее предсказуемо. «Какие у нее слабые плечи!» – подумал Буслаев снежностью.

Даф не обернулась, но звук флейты на краткий миг стал резчеи пронзительнее. Балка над головой Мефа треснула, перерубленная надвое.

– Эй, ты чего? – возмутился Меф.

– Да так… Не люблю, когда меня жалеют, – сказала Даф,отрывая от губ флейту.

Меф подошел и опустился рядом. Это он сколотил из ящиковскамейку, на которой сидела Даф. Чердак, откуда открывался вид на бульвары, былих секретом. Выбрала его Даф. Меф же натаскал сюда всяких теплых вещей,консервов и даже кровать-раскладушку, не столько старую, сколько неудобную. «Аведь неплохо получилось в результате», – довольно подумал Меф.

– А кто говорит, что плохо? – весело возмутилась Даф.

С ней было просто. Она слышала мысли Мефа синхронно, врежиме он-лайн. Первое время Мефа это озадачивало, потом он привык и научилсяэкранировать те из них, что для Даф не предназначались. С другой стороны,находиться постоянно начеку было сложно. В конце концов, она была егохранителем, знавшим последовательность цифр к кодовому замку его души.

– Сегодняшнее утро ты провел с Мошкиным! – неожиданносказала Даф.

– Откуда ты знаешь?

– Ну… ты пропитался им, что ли.

– ЧЕГО-О???

– Ну не знаю. Я так чувствую. Это только кажется, что людитвердые. На самом деле они как губки, пропитанные краской. Одна, скажем, синей,другая красной. Если губки хотя бы на миг соприкоснутся или скажут друг другупросто «привет!», это будет заметно.

– И как тебе Мошкин? Нравится? – спросил Меф.