– Почему вы знаете, что именно там?

Тот обернулся, захлопал светлыми ресницами.

– Ну как же. В избушке утром его одежду нашли,аккуратно сложенную. На лавке. И штиблеты, и шляпу. Стало быть, туда он еще вобыкновенном, приличном виде пришел, а выбежал уже в окончательном помрачениии, видно, бежал без остановки прямо до дома Доната Саввича.

Только теперь полковник припомнил последнееписьмо Алексея Степановича, в котором, точно, говорилось о домике бакенщика инамерении молодого человека отправиться туда ночью. Впрочем, про это ФеликсСтаниславович читал невнимательно, поскольку было очевидно, что к моментунаписания своей третьей реляции Ленточкин уже совершенно сбрендил и несочевидную чушь.

Теперь же вот выяснялось, что не такую уж ичушь.

То есть, в смысле мистики и заклинаний,конечно, бред, но что-то в избушке в ту ночь определенно произошло. Как это ондавеча сказал? “Иди туда, в избушку на курьих ножках. В полночь. Сам все иувидишь. Только гляди чтоб не стиснуло, а то сердце лопнет”. Ну, последнююфразу, положим, можно отнести на счет безумия, а вот касательно места и времениочень даже есть о чем подумать.

И в этот миг в голове полицмейстеразакопошилась некая идея.

* * *

К ночи план дозрел и явился на свет в такойбезусловной целесообразности и простоте, что полностью оттер предыдущуюдиспозицию – идти на Постную косу и караулить распоясавшегося Василиска там.

Окончательному изменению намерений Лагранжаспособствовало и еще одно немаловажное обстоятельство: по заходе солнца ивоцарении над островом тьмы стало ясно, что новорожденный месяц еще слишком мали тонок, не более ногтевого обрезка, и должным образом осветить Постную косу несумеет, а значит, сидеть там в засаде никакого резона нет.

Другое дело – ветхая избушка с накарябанным настекле восьмиконечным крестом (вернувшись в нумера, полковник прочитал письмосамым внимательным образом и все подробности запомнил). Ночь, когда туданаведался “попрыгун” с самыми печальными для себя последствиями, как выяснил уаборигенов Лагранж, была безлунной, однако это не помешало свершиться тому, чтосвершилось. Значит, отсутствие луны делу не помеха.

Итак: прибыть туда ровно в полночь, какнаписал безумец, произнести заклинание и посмотреть, что будет. Вот,собственно, и весь план.

Кто другой, может, и побоялся бы ввязываться втакое смутное, не описанное в уставах и служебных инструкциях предприятие, нотолько не полковник Феликс Станиславович Лагранж.

Когда полицмейстер в кромешной темнотеподходил к скверной избушке (было ровно без пяти минут полночь), его сердцебилось ровно, руки не дрожали и шаг был тверд.

А между тем вокруг было нехорошо. Из дальнеголеса ухал филин, от воды несло холодом и жутью; в остальном же властвовалатакая абсолютная, мертвая тишина, что хоть уши затыкай – послушать стук живойкрови. Глаза Лагранжа, привыкшие ко мраку, различили впереди кривоватый контурбревенчатого домика, и полковнику показалось невероятным, что всего несколькодней назад здесь жила молодая и, должно быть, счастливая семья – занималаськакими-то обычными делами, ждала первенца. Ничего живого, теплого, радостного втаком месте произойти не могло.

Феликс Станиславович поежился – что-то вдругстало зябко, несмотря на шерстяную фуфайку, надетую под пиджак и жилет. Навсякий (черт его знает какой) случай вынул из-под мышки “смит-вессон”, сунул забрючный ремень.

Дверь была заколочена крест-накрест двумядосками. Полицмейстер просунул в щель пальцы, рванул на себя что было сил ичуть не упал – так легко выскочили гвозди из трухлявого дерева. Безмолвиенарушилось тошнотворным треском и скрежетом; с крыши, заполошно хлопаякрыльями, сорвалась какая-то большая птица.

Окно Лагранж разглядел сразу: серый квадрат начерном.

Значит, нужно подойти, перекреститься исказать: “Прииди, дух святый, на след, иже оставил, на то у Гавриила с Лукавымуговор есть”. Елки-иголки, не перепутать бы.

Выставив руки, Феликс Станиславович осторожнодвинулся вперед. Пальцами задел сбоку что-то деревянное, большое. Сундук?Короб?

Известие о самоубийстве полковника Лагранжадостигло Заволжска лишь через три дня после самого этого ужасного события,поскольку телеграфа на островах не было и все сообщения, даже чрезвычайнейшие,доставлялись по старинке – почтой или нарочным.

В письмах настоятеля, адресованных светскому ицерковному начальству губернии, сообщались лишь очень краткие сведения обобстоятельствах драмы. Тело полицмейстера было обнаружено в заброшенном доме,где прежде жила семья бакенщика, который несколькими днями ранее также наложилна себя руки. Но если в тот раз причина безумного и с точки зрения религииничем не извинительного поступка все же была понятна, то относительно причин,побудивших к роковому шагу полицмейстера, архимандрит не брался рассуждать дажепредположительно. Он особенно нажимал на то, что вовсе не знал о прибытии вНовый Арарат высокого полицейского чина (статус приезжего раскрылся лишьpost-mortem, при осмотре нумера и вещей), и просил, даже требовал отгубернатора разъяснений.

Что же до подробностей, то сообщалось лишьследующее. Полковник убил себя выстрелом из револьвера в грудь. Никакихсомнений в том, что это было именно самоубийство, к сожалению, не было: в рукемертвец сжимал оружие, в барабане которого отсутствовала одна пуля.Смертоносный свинец попал прямо в сердце и разорвал этот орган на куски, такчто смерть, судя по всему, наступила мгновенно.

На этом письмо губернатору фон Гаггенаузаканчивалось, а эпистола архиерею имела еще и довольно пространноепродолжение. В нем архимандрит обращал внимание владыки на возможныепоследствия позорного происшествия для мира, спокойствия и репутации святойобители, и без того уже омраченных всякими тревожными слухами (это скупоевыражение безусловно относилось к пресловутым явлениям Черного Монаха). Помилостивому промыслу Божию, писал настоятель, знают о несчастье всего нескольколиц: обнаруживший тело пономарь, трое братьев-мирохранителей (так называлась вАрарате монастырская полиция) и служитель нумеров, где остановился самоубийца.Со всех взята клятва о молчании, но все же сомнительно, удастся ли сохранитьскандальное известие в полной тайне от местных обывателей и паломников.Завершалось письмо отца Виталия словами: “…и даже пребываю в опасении, неукрепится ли за сим, прежде безмятежным островом, как некогда за Альбионом,богопротивное прозвание “Острова самоубийц”, ибо в короткое время худший изсмертных грехов здесь свершили уже двое”.