– Очень кстати, что вы ко мне подсели. Я тут водном романе много важного прочитал, ужасно хочется с кем-нибудь мыслямиподелиться. И вопросов тоже много. А у вас такое умное, энергическое лицо.Сразу видно, что вы имеете обо всем твердое суждение. Вот скажите, вы какое изчеловеческих преступлений полагаете самым чудовищным?

Подумав и припомнив установления уголовногозаконодательства, полицмейстер ответил:

– Государственную измену.

Читатель романов всплеснул руками, от волненияего правая щека вся задергалась:

– О, как сходно мы с вами мыслим! Представьте,я тоже думаю, что хуже измены ничего нет и не может быть! То есть, я имею ввиду даже не измену государству (хотя присягу нарушать, конечно, тоженехорошо), а измену одного человека другому. Особенно если кто-то слабый тебевсей душой доверился. Совратить ребенка, который тебя боготворил и только тобоюжил, – это ведь ужасно. Или насмеяться над каким-нибудь убогим существом, всемипритесняемым и скудоумным, которое единственно тебе во всем свете верило. Над довериемили любовью надругаться – ведь это, пожалуй, будет похуже убийства, хотьзаконом и не наказуется. Ведь это душу свою бессмертную погубить! Вы как проэто думаете?

Феликс Станиславович наморщил лоб, ответилобстоятельно:

– Ну, за совращение малолетних по законуполагается каторга, а что до прочих видов бытового вероломства, то, если речьне идет о финансовом мошенничестве, тут, конечно, сложнее. Многие, вособенности мужчины, супружескую измену вовсе за грех не считают. Но тоже исреди нашего пола есть исключения, – оживился он, кстати вспомнив однупикантную историю. – У меня один соученик был, некто Булкин. Добродетельнейшийсупруг, души в жене не чаял. Бывало, все наши после занятий на Лиговку, ввеселый дом, а он неукоснительно домой – вот какой был чудак. Ему по выпускевышло назначение в Балтийскую эскадру – разумеется, по секретной части. –Полковник запнулся, испугавшись, что выдал себя, и встревоженно поглядел насобеседника. Напрасно беспокоился – у того во взоре не возникло и облачка, смотрелвсе так же заинтересованно и безмятежно. – М-да, ну вот. Само собой, началисьплавания, иной раз долгие, на месяцы. В порту офицеры сразу в бордель несутся,а Булкин в каюте сидит, медальон с ликом жены поцелуями осыпает. Поплавал онэтак с годик, помучился и нашел отличный компромисс.

– Да? – обрадовался блондин. – А я и не думал,что тут возможен какой-нибудь компромисс.

– Булкин был голова! По аналитическимразработкам первым в классе шел! – Феликс Станиславович восхищенно покачалголовой. – Ведь что удумал! Заказал театральному художнику маску из папье-маше:в точности лицо обожаемой супруги, даже и золотистый парик сверху приклеил.Отныне как придут в порт, Булкин самым первым в вертеп поспешает. Возьметкакую-нибудь, пардон, лахудру что на физию пострашней и оттого, натурально,ценой подешевле, нацепит на нее маску жены и после этого совестью совершенночист. Говорил: может, я телом от верности и отклоняюсь, но духом нисколько. Иведь прав! У товарищей, во всяком случае, вызывал уважение.

История, рассказанная Лагранжем, привеласобеседника в затруднение. Он заморгал своими овечьими глазами, развел встороны руки.

– Да, это, пожалуй, не вполне измена… Хотя япро такую любовь мало понимаю…

Всю жизнь Феликс Станиславович терпеть не могслюнтяев, но этот чудак ему отчего-то ужасно нравился. До такой степени, что –невероятная вещь! – выпытывать у него что-либо околичным образом полковникувдруг совсем расхотелось, он прямо сам на себя удивился.

Вместо того, чтобы расспросить идеальногоинформанта о подозреваемом (а доктор Коровин угодил-таки к ФеликсуСтаниславовичу на особенную заметку), полицмейстер внезапно заговорил в совсемне свойственной ему манере:

– Послушайте, сударь, я здесь на островевторой день… То есть, строго говоря, даже первый, поскольку прибыл вчеравечером… Странное тут место, ни на что не похожее. За что ни возьмешься, к чемуни присмотришься – как туман расползается. Вы ведь здесь давно?

– Третий год.

– Стало быть, привыкли. Скажите мнеоткровенно, без туману, что вы думаете про всё это?

Последние два слова, неопределенные и дажестранные для привыкшего к ясным формулировкам полковника, он сопроводил стольже расплывчатым жестом, как бы охватившим монастырь, город, озеро и что-то еще.

Тем не менее, собеседник его отлично понял.

– Вы про Черного Монаха?

– Да. Вы в него верите?

– В то, что многие его действительно видели?Верю и нисколько не сомневаюсь. Достаточно посмотреть в глаза людям, которыепро это рассказывают. Они не лгут, я ложь сразу чувствую. Другое дело – виделили они нечто, существующее в действительности, или же только то, что импоказывали…

– Кто показывал? – насторожился Лагранж.

– Ну, не знаю. Мы ведь, каждый из нас, видимтолько то, что нам показывают. Многого, что существует в действительности и чтовидят другие люди, мы не видим, зато взамен иногда нам предъявляют то, чтопредназначено единственно нашему взору. Это даже не иногда, а довольно частобывает. У меня прежде видения чуть не каждый день случались. В этом, как ятеперь понимаю, и состояла моя болезнь. Когда какому-нибудь человеку слишкомчасто показывают то, что ему одному для созерцания предназначено, верно, в этоми приключается сумасшествие.

Э, брат, с тобой каши не сваришь, подумалзамороченный полковник. Бесполезный разговор пора было кончать – и так полдняпотрачено почти впустую. Чтоб извлечь из ненужной встречи хоть какой-то смысл,Феликс Станиславович спросил:

– А не покажете ли вы мне, в какой сторонеотсюда Постная коса, где чаще всего является призрак?

Блондин услужливо поднялся, подошел кперильцам, стал показывать:

– Городскую окраину видите? За ней большоеполе, потом кладбище рыбацких баркасов, вон мачты торчат. Левее белеетброшенный маяк. Бурый конус – это Прощальная часовня, где схимников отпевают. Адальше узенькая полоса в воду уходит, словно перстом на островок указывает.Этот островок и есть скит, а полоска земли – Постная коса. Вон она, междучасовней и избушкой бакенщика.

– Избушка? – переспросил полковник,нахмурившись. Уж не та ли, про которую толковал Ленточкин.

– Да. Где ужасное событие произошло. Даже двасобытия: сначала с женой бакенщика, а потом с тем юношей, который в клинику голымприбежал. Он там, в избушке, рассудком тронулся.

Полицмейстер так и впился в местного жителявзглядом.