Владыка винил в трагедии только одного себя.Ссутулившийся, разом постаревший, он сказал доверенным советчикам:

– Это всё мои гордость и самоуверенность.Никого не послушал, решил по-своему, да не единожды – дважды. Сначала Алешупогубил, теперь вот Лагранжа. И что самое невыносимое – обрек на поругание дажене бренные их тела, а бессмертные души. У первого душа сражена тяжким недугом,второй же свою и вовсе истребил. Это во стократ хуже, чем просто смерть… Ошибсяя, жестоко ошибся. Думал, что человек военный по своей прямолинейности иотсутствию фантазии не может быть подвержен духовному отчаянию и мистическомуужасу. Да не учел, что люди такого склада, когда сталкиваются с явлением,нарушающим всю их простую и ясную картину мира, не гнутся, а ломаются. Тысячураз права была ты, дочь моя, когда толковала мне про Гордиев узел. Видно, нашполковник увидел узел, развязать который ему было не под силу. Отступитьсягонор не позволил, вот и рубанул по головоломному узлу сплеча. А имя семуГордиеву узлу – Божий мир…

Здесь преосвященный не выдержал, заплакал, апоскольку по крепости характера к рыданиям расположения не имел и даже былвовсе лишен слезного дара, то вышло у него нечто неблагообразное: сначалаглухой стон с горловым хрипением, потом продолжительное сморкание в платок. Носама неумелость этого плача по загубленной душе подействовала на присутствующихсильнее любых всхлипов: Матвей Бенционович заморгал и тоже вытащил преогромныйплаток, а сестра Пелагия с лихвой искупила мужскую скаредность наслезоистечение – немедленно залилась реветь в три ручья.

Первым вернулся к твердости епископ.

– За душу Феликса Станиславовича будумолиться. Один, у себя в молельне. В церквах за самоубийцу просить нельзя. Хотьон и сам Бога отринул, так что прощения ему не будет, а все равно доброгопоминовения достоин.

– Нет прощения? – всхлипнула Пелагия. – Ниодному из самоубийц? Никогда-никогда, даже через тысячу лет? Вы, владыко, этодоподлинно знаете?

– Что я – так церковью предписано, испоконвеков.

Монахиня вытерла белое, с россыпью бледныхвеснушек лицо, сосредоточенно сдвинула брови.

– А если кому жизненная ноша совсем невмоготуоказалась? Если у человека непереносимое горе, или мучительная болезнь, илиистязают его палачи, к предательству понуждают? Таким тоже прощения нет?

– Нет, – сурово ответил Митрофаний. – Авопросы твои от малой веры. Господь знает, кому какие испытания по силе, исверх меры ни одну душу не испытывает. Если же и пошлет тяжкую муку, то, сталобыть, душа эта особенно крепкая, по крепости и экзамен. Таковы все святыевеликомученики. Никто из них истязаний не устрашился, рук на себя не наложил.

– Так то святые, их один на миллион. И потом,как с теми быть, кто себя погубил не из страха или слабости, а ради своихближних? Вы вот, помню, из газеты читали про капитана парохода, который прикрушении свое место в шлюпке другому уступил и через это вместе с кораблем надно пошел. Восхищались им и хвалили.

Бердичевский страдальчески вздохнул, ужезаранее зная, чем кончится эта некстати возникшая дискуссия. Пелагия доведетпреосвященного своими вопросами и доводами до раздражения, произойдетругательство и пустая трата времени. А надо бы о деле говорить.

– Восхищался – как гражданин земного мира. Акак духовное лицо, обязанное печься о бессмертии души, осуждаю и скорблю.

– Так-так, – блеснула острым взглядом инокиняи нанесла архиерею удар, который британцы назвали бы неспортивным. – ИванаСусанина, что ради спасения августейшей династии, добровольно под польскиесабли пошел, вы тоже осуждаете?

Начиная сердиться, Митрофаний ухватил себя пальцамиза бороду.

– Иван Сусанин, быть может, надеялся, что впоследний миг сумеет от врагов в лес убежать. Если есть надежда, хоть самаякрошечная, это уже не самоубийство. Когда воины в опасную атаку идут и даже,как говорится, “на верную смерть”, все равно каждый на чудо надеется и Бога онем молит. В надежде вся разница, в надежде! Пока надежда жива, жив и Бог. Иты, монахиня, обязана это знать!

Пелагия ответила на укор смиренным поклоном,однако не угомонилась.

– И Христос, когда на крест шел, тоженадеялся? – тихо спросила она.

В первый миг владыка не до конца осознал весьсмысл дерзновенного вопроса и лишь нахмурился. Поняв же, поднялся во весь рост,топнул ногой и вскричал:

– Из Спасителя самоубийцу делать?! Изыди вон,Сатана! Вон!

Тут и до инокини дошло, что в своей пытливостиона перешла все дозволенные пределы. Подобрав полы рясы и втянув голову вплечи, Пелагия шмыгнула за дверь, на которую указывал грозный архиереев перст.

Так и получилось, что дальнейший план действийразрабатывался уже без упрямой черницы, с глазу на глаз меж преосвященным иМатвеем Бенционовичем. Надобно учесть еще и то, что прискорбная участь,постигшая обоих архиереевых избранников, лишила Митрофания всегдашней егоуверенности (да и ссора с духовной дочерью подбавила уныния), поэтому епископбольше слушал и со всем соглашался. Бердичевский же, искренне сострадаяпастырю, наоборот, говорил велеречивее и горячее обычного.

– Вот мы всё про мудреные узлы рассуждаем, –говорил он. – И здесь, точно, понапутано так, что мозги набекрень. Однако желюдей моего сословия недаром называют крючкотворами. Мы, судейские, мастераклубки заматывать да загогулины выписывать. Иной раз такой узелок завяжем, кудатам античному Гордию. Но зато и распутывать этакие мотки никто лучше нас неумеет. Так или не так?

– Так, – с тоскливым видом подтвердилпреосвященный, поглядывая на дверь – не вернется ли Пелагия.

– А коли так, то в Новый Арарат нужно ехатьмне. На сей раз у нас есть прямые основания для совершенно официального, пустьдаже и тайного разбирательства. Полицмейстер, наложивший на себя руки, – делоне шуточное, это уже не суеверие и не игра истерического воображения, а нечтонеслыханное. С нашего Антона Антоновича из министерства спросят, да и государьот него объяснений потребует.

– Да, с губернатора, конечно, спросят, –безвольно покивал Митрофаний.

– Стало быть, нужно будет знать, что отвечать.Вам самому ехать ни в коем случае нельзя, даже не думайте. Ни по своему званию,ни по установлениям закона архиерей не может заниматься разбирательствомуголовного дела о самоубийстве.

– Так едем вместе. Ты озаботишься тайнымрасследованием обстоятельств смерти Лагранжа, а я – Черным Монахом. – В глазахвладыки вспыхнул прежний огонь, да сразу и погас. – Алешу бедного повидаю… –упавшим голосом закончил Митрофаний.