– Нет, – отрезал Бердичевский. – Хороша будеттайность, если я в Арарат с вами приеду. То-то переполоху устроим! Епископ малотого, что на встречу к Черному Монаху примчался, так еще и товарища губернскогопрокурора с собой прихватил. Смеху подобно. Нет уж, отче, благословите меняодного ехать.

Преосвященный нынче был явно не в себе,ослабел душой, раскис. На его ресницах опять что-то подозрительно сверкнуло.Митрофаний встал, поцеловал чиновника в лоб.

– Золото ты у меня, Матюша. И голова у тебязолотая. А больше всего ценю, что на такую жертву идти готов. Что ж я, непонимаю? Ведь Марья твоя на сносях. Поезжай, разгадай тайну. Сам видишь, тайнаэто страшная, да такая, что обычными способами не раскроешь. Христом-Богом молю:береги себя – и жизнь свою, и разум.

Чтоб не выдать растроганности, МатвейБенционович ответил бравурно:

– Ничего, владыко. Бог даст, дело сделаю и кМашиным родам успею. Недаром в народе говорят: ловок жид, по веревочке бежит,всюду поспевает.

Но когда ехал в коляске домой, бравада сошла,на сердце сделалось скверно, и чем ближе к дому, тем сквернее. Как сказатьжене? Как в глаза смотреть?

Не стал смотреть. Сразу, прямо в прихожей,поцеловал в щеку и, прижавшись, зашептал на ухо:

– Машенька, ангел мой, тут такая оказия…Важнейшая поездка… Всего на недельку, и отказаться никак невозможно… Япостараюсь быстрей, честное благородное…

Был немедленно вытолкнут из объятий и обругансуровыми, но справедливыми словами. Ночевал в кабинете, на жестком диване, ахуже всего то, что, уезжая рано утром, так и не попрощался с женой по-хорошему.Детей – тех поцеловал и благословил, все двенадцать душ, а с непреклонной Машейне вышло.

В ящике письменного стола оставил распоряженияпо поводу имущества – на всякий случай, как ответственный человек.

Ах, Маша, Маша, свидимся ли?

* * *

Раскаяние – вот чувство, всецело овладевшеетоварищем прокурора на пути к синеозерскому архипелагу. Во что ввязался, следуяминутному порыву? Ради чего?

То есть ради чего или, вернее, ради кого, былопонятно – ради любимого наставника и благодетеля, а также во имя установленияистины, в чем и состоит служебный долг слуги правосудия. Но был еще и вопроснравственный, даже философский: в чем первая обязанность человека – передобществом или перед любовью. На одной чаше гражданские убеждения,профессиональная репутация, мужская честь, самоуважение; на другой тринадцатьдуш – одна женская и двенадцать детских (скоро, Бог даст, еще одна прибавится,вовсе младенческая). Если б одним собой рисковать, еще куда ни шло, но тетринадцать-то, которые без тебя пропадут и кто тебе, по правде сказать, многодороже всех прочих миллионов, населяющих землю, в чем они виноваты? Вот иполучалось, что, как ни поверни, всё равно выходил Матвей Бердичевскийпредателем. Если семью на первое место поставит и от долга уклонится, то передпринципами и обществом изменник. Если же честно послужит обществу, то подлец ииуда перед Машей, перед детьми.

Уже не в первый и даже не в сотый раз Матвей Бенционовичпожалел, что выбрал стезю блюстителя закона, столь стеснительную дляпорядочного человека. Если б состоять присяжным поверенным или юридическимконсультантом, верно, не пришлось бы мучиться от нравственной невозможностивыбора?

Хотя нет, опять же не в первый раз сказал себена это Бердичевский. У всякого человека, даже не состоящего на общественнойслужбе и ведущего приватный образ жизни, непременно бывают коллизии, когдаприходится выбирать чем жертвовать. Это испытание Бог уж обязательно устроиткаждому живущему, чтоб мог в себе разобраться и примерить крест по плечу – неодин, так другой.

На душе было пакостно, даже если и оставить встороне моральные терзания по поводу сделанного выбора. Дело в том, что МатвеюБенционовичу ужасно не нравились качества, открывавшиеся ему в собственнойдуше. Вместо того, чтобы мчаться на расследование окрыленным и одержимым жаждойистины, товарищ прокурора испытывал совсем иное чувство, деликатно именуемоемалодушием, а попросту говоря, отчаянно трусил.

Это какой же страсти нужно было подвергнуться,какой невообразимый кошмар пережить, чтобы язвительный нигилист рассудкалишился, а грубый, бесстрашный полицейский сердце себе в клочки разнес? Что жтам за Молох такой угнездился, на этом проклятом острове? И разве под силуобыкновенному человеку, отнюдь не героического склада, вступить в единоборствос этакой жутью?

То есть, будучи человеком образованным ипрогрессивным, Матвей Бенционович, конечно, не верил в нечистую силу,привидения и прочее. Но, с другой стороны, придерживаясь гамлетовской максимы“есть много всякого на свете, друг Гораций”, не мог вполне исключать итеоретической возможности существования каких-то иных, пока еще не обнаруженныхнаукой энергий и субстанций.

На палубе парохода Бердичевский сиделнахохленный, несчастный, кутался в неосновательный пальмерстон с пелериной(поскольку расследование было секретным, хорошую форменную шинель с собой невзял) и вздыхал, вздыхал.

На что ни падал взгляд чиновника, ему всёрешительно не нравилось. Ни кислые физиономии попутчиков-богомольцев, ни хмурыепросторы великого озера, ни шаркающая побежка постноликих матросов. Капитан жебыл вылитый морской разбойник, даром что в рясе. Огромного роста, красномордый,зычноголосый. А орал на свою долгополую команду такое, что лучше бы уж ругалсяпопросту, матерно. Ну что за выражение: “Кадило тебе в гузно”? А “Онаныдроченые” – каково?

В конце концов Бердичевский ушел в каюту, легна койку, накрыл голову подушкой. Повздыхал еще некоторое время. Заснул. Виделво сне гадость.

Он, еще никакой не коллежский советник, амаленький мальчик Мордка, бежит по Скорняжной слободе, и гонится за ним толпамолчаливых бородатых монахов, размахивающих кадилами, и все ближе, ближе –топот сапожищ, хриплое дыхание; вот догнали, навалились, он кричит: “Яправославный, меня сам владыка крестил!” Рвет рубашку, а крестика на грудинету, обронил. Матвей Бенционович завсхлипывал, ударился затылком о переборку.Спросонья нащупал нательный крестик, попил воды, снова провалился.

Наутро товарищ прокурора стоял на носу корабляс портпледом в руке, бледный и исполненный благородного фатализма: делай, чтодолжно, а там будь, что будет. Остров Ханаан выплывал навстречу из густоготумана.

Сначала вовсе ничего не было. Потом из молокавдруг выехал черный косматый горб – малая скала, поросшая кустарником. За нейеще одна, поменьше, еще и еще. Обрисовалась темная длинная полоса, от которойглухим рокочущим накатом несся звон колоколов – будто через вату.