– А здесь ходят…

– Не ходят, – хотел раз и навсегда прикрыть дальнейшую дискуссию про автобусы Люк, но вернувшаяся в этот момент женщина поскользнулась и начала заваливаться. Он бы поймал ее за руку, наверное, но она быстрее него ухватилась за рукав Когановой куртки. Ткань затрещала по швам на плече, рукав вырвался, превратившись в полукарман, зато падение прекратилось.

Люк мысленно выругался. Он весь в грязи, как лесовик, а теперь еще и с оторванным рукавом. Его ни в одно публичное место в городе не пустят.

Что теперь делать? Ничего, наверное. Жизнь.

– Извините, – послышалось сбоку.

Свалилась же на его голову.

– Садитесь в машину, – зло буркнул он.

– Вы едете в город?

– Я не самоубийца рулить ночью по льду.

– Тогда зачем… в машину?

– Доедем до сторожки, переночуем, утром уже двинем в город.

Женщина смотрела на него круглыми совиными глазами. Некрасивая, пегая и носатая, хоть карикатуру с нее пиши.

– Вы едете или нет?

Сам Коган уже садился на водительское сиденье.

– Еду.

Гостей он не жаловал, но выбирать не приходилось – здесь ее оставить он не мог. Ни домов в округе, ни отелей, ни даже попуток.

На пассажирское сиденье дама влезла шумно. Дверцу захлопнула мощно, а после с прищуром спросила:

– А если вы маньяк?

– Если я маньяк, – выплюнул Люк, – вы меня зарубите топором быстрее, чем я вас изнасилую.

– И то верно.

Пассажирка вдруг успокоилась; он завел мотор.

Слипались глаза.

Себе он выделил лавку справа, бросил на нее циновку, отыскал в углу старую подушку, гостье отдал кровать у стены. Ширма есть, переодеться сможет. Там и матрас нормальный, и одеяло получше. Конечно, ночью придется вставать, подбрасывать дрова, иначе замерзнут – к утру, наверное, будут одинаково убитыми и его настроение, и спина. Жрать хотелось неимоверно, но про бутерброд себе, когда затаривался для Гранда, Коган забыл. Теперь разве что пустой чай заварить.

Зато деловито орудовала гостья. Шуршала на кровати рюкзаком, что-то распаковывала, что-то перекладывала – ее настроение точно не пострадало. Изредка на Люка кидали внимательные взгляды – может, ждали, что накормит?

– Еды нет. Только голый чай, – отбрехался он.

И кивнул на чумазый чайник на плите, мол, туда можно набрать воды. Заварку дам.

– Смотри и учись, – вдруг довольно провозгласила гостья. Оказывается, она отыскала в рюкзаке замотанный в полиэтилен сэндвич – здоровый и толстый, какие продавали только на заправке на сто шестом километре. Развернулась, потрясла им, как дубиной, принесшей ей победу против армии варваров, хлопнула со стуком на стол. Мол, дураки сидят голодными, а предусмотрительные умные запасаются заранее.

Сэндвич был хорош. На ржаном хлебе, с кучей ветчины, помидорами и майонезом. Люк понял, что сейчас заглотил бы его весь, и обрадовался, когда ему досталась большая половина.

– Щедра ты, баба, спасибо!

На него зыркнули недобро.

– Я в курсе, что не красавица, но чтоб и «баба» – не слышала!

Она, однако, даже не разозлилась. Уселась на кровать, удивительно неспешно принялась есть. Жевала долго, с чувством и со смаком, Коган почему-то даже засмотрелся. Несуразная тетка, немолодая и не старая, некрасивая, но свободная, что ли. Простая, не закомплексованная – мол, я это просто я, и все тут.

Когда сэндвич кончился, его попросили.

– Штаны сними.

– Зачем? Хочешь мой размер оценить до первого свидания?

Шутка не прокатила. Взгляд грозный, руки в боки – Люк вдруг ощутил к незнакомке некое подобие симпатии. Она напомнила ему кого-то из далеких времен, когда он был маленьким и часто шкодил.

– Мыло покажи где. И таз!

– Мыло на раковине. Таз в углу.

Удивился, замер. А после, удивляясь самому себе, принялся снимать штаны.

(Hauschka – Bertelmann: Shy)

Он честно пытался спать. Накинул одеяло, закрыл глаза, сунул ладонь под голову. Какое-то время лежал, слушал, как она гремит в тазу – полощет его штаны, шоркает их мылом, жулькает, снова полощет. И не смог вспомнить никого, кто на его памяти стирал вещи руками. У всех машинки…

Думал, когда достирает, затихнет, но не тут-то было.

«Баба» повесила джинсы сушиться над печью, сходила в прихожую, что-то взяла, вернулась – скрипнул матрас. Люк открыл глаза.

– Ты свет гасить собираешься?

– Собираюсь.

Но она не собиралась. Принесла его куртку, достала из рюкзака походный набор для шитья, водрузила на нос очки и теперь сосредоточенно вдевала в иголку нитку.

«Она вообще когда-нибудь отдыхает?»

На Люка ей было в высшей степени наплевать. Самобытная, незаинтересованная, себе на уме – он давно таких не видел.

– Эй, – спросил негромко, – а зачем тебе мистер Эрдесон?

– Тебе какое дело?

Коган не нашелся с ответом. Но дама продолжила сама:

– Подругу он мою обидел. Хотела пообщаться.

Подругу? Люк мысленно встрепенулся. У Сары отродясь подобных подруг быть не могло, значит, это знакомая Джулианы. Вон оно что…

– Может, не стоит лезть в чужие дела?

Хотя он и сам бы полез, если бы Гранд этим вечером вязал лыко.

«Не стоит, не стоит», – бубнили с кровати себе под нос. И еще что-то про слепых котят, которым, если не помочь, все счастье профукают.

Она просто сидела. И шила ему куртку. Трещала, пережевывая дрова, печь; гудел дымоход; завывала снаружи стужа. И Люк, расслабившись, вдруг поймал ощущение, которого не испытывал давно – некое спокойствие, умиротворение, правильность.

– Звать-то тебя как?

– А тебе зачем?

– Ну… мы с тобой спать сегодня вместе собираемся как-никак.

И «баба» снова не возмутилась. Неожиданно по-свойски хохотнула, кивнула.

– Точно.

Коган думал, уже ничего не добавит, но с кровати послышалось:

– Люси я.

– Люсия?

– Люси, болван.

С ней было просто. Уже засыпая, он думал о том, что в ее неправильном профиле заключена неуловимая и почти незаметная красота. Если бы художник решил одной линией носа изобразить портрет, каждый бы по этому штриху узнал «оригинал». Сейчас все женщины одинаковые, сонно размышлял Коган – одинаковые губы, одинаковые брови, одинаковый макияж. Он часто вообще не мог отличить одну от другой, а эта… Некрасивая. Но она отличалась.