и громко благодарил всех и каждого за княжим застольем.

Но и в молодой Княгине случилась перемена большая… Хоть и молчала она пока, скромно выслушивая заздравные речи, наобнимавшись после разлуки с прибывшими матушкой и батюшкой, с братьями, и с подружками милыми, но не укрылось от взоров их, как исполнена она тихого довольства, особой, улыбчивой в себе уверенной гордости, и как успела уже с мужем поладить. Так же сидели они рядом чинно, друг дружки не касаясь, и переглядываясь мимолётно, и поднимались разом, как восклицали за столом, что горько питьё-то, горько. Но тут вот и было, на что заглядеться. Вмиг сладко делалось. Так что расспрашивать её ни о чём не требовалось – любому внимательному глазу и так было очевидно, что сладилось наилучшим образом. Да и кушала она хорошо.

Как настал черёд ей показывать свою кротость и умения, уже ничего, кажется, она не страшилась, и старалась поспевать, и даже смеялась со всеми, когда выходила промашка. Мужнина родня с гостями куражилась, да не зло, и никто за водой к колодцу её не слал, а лишь заставляли подносить проворно бадейкой из сеней и разливать по кружкам, а сами тут же всё обратно выливали да кричали, что пусты кружки. Налили на пол мимо, не без того… С полу же мести серебро пополам с соломой было трудно, одно от другого отделяя, но занятно, и тут ловкость и поворотливость, и привычка носить черевики с высоким каблучком, сослужили службу княжне: во всём красном убранстве нелегко было мести не только подолом, но и веником, нагибаться да улыбаться. Всё же при восьми пудах в теле ей бы такого, думается, не исполнить, как бы матушка с тётками не горевали о её худобе.

Много всего было: показывалось всё приданое, дарились подарки стороне жениха, а после – от них семье невесты, и конца тому было не видать. Но и это завершилось. И отпустили молодых, как начало смеркаться снаружи, и полетели там, за чуть запотевшими слюдяными окнами, хлопья белого пуха от небесных лебедей. Застолье оживилось – многие как раз к этому часу очнулись, поправили здравие возлиянием и угощениями и желали веселиться. И опять начались хороводы, песни, пляски и галдёж. Кое-кто припоминал вчерашние проказы и нелепицы, пока что смешные только…

Федька же, как помогли им разоблачиться, проверили всю постель и каждый угол и оставили одних, упал в белую перину, позвал: «Жена! Пьян я, утомился что-то, любезная моя, не приляжешь ли рядом, не обнимешь ли?». Прилегла, обняла… Да так они и уснули оба мгновенно, сами не заметивши того, точно качаясь на волнах в большой мягкой лодке.

– Что-то тихо совсем у наших молодых…

– Дай, гляну… – обе свахи на цыпочках прислушивались у двери. Вместо дружки и ясельничего, сегодня свободных от охранных своих обязанностей, и навёрстывающих теперь вовсю. – Спят!.. Точно агнцы святые, как есть… Обнявшись и спят… – Анна Даниловна умильно прослезилась, и обе поспешили воротиться к столу, чтоб нашептать о том родителям. Их же у опочивальни сменила нянюшка, устроившись на кушетке в углу в сенцах, в шалях и подушках, подремать…

Как-то совсем уж суматошно и пёстро пробежал и третий день.

Княжна воротилась в свой дом, и всё там оставалось прежним, только огромные столы в белых скатертях и множество повозок на обширном подворье было необычным. И толкотня в кухне и всех сенях. И ещё то, как встречали её, под руку с мужем переступающую родимый порог. Как самую дорогую, но – гостью… Иконами, поклонами, хлебом-солью… И величанием уже иным. И грустно сделалось, но глянула она на твёрдую улыбку в углах ярких губ своего мужа, на его открытый прямой и смелый взор, на учтивость повадок его, и сладко назвала его в мыслях «Федя мой, Феденька, мой!». И передумала печалиться, на потом оставила все воспоминания свои.

Матушкой дозволено ей было подняться к себе в светёлку и побыть там немного среди подружек, как прежде. Кто знает, возможно, в последний раз вот так вместе. Нянюшка пошла с ними. Потому и говорить ей самой не пришлось, а им – не с руки было её расспрашивать, неловко при няньке, и вроде оказалось не о чем побеседовать, кроме как описать ей вчерашний утренний приезд жениха с поезжанами.

«И вот заходят… А мы уж тут с Любой, и Катей, и Дарьей. Ой, Варенька, думалось, сердце так и выпрыгнет из души! До того мы все тут испереживались (Анна Романовна в особенности, конечно!)», – княжна Марья говорила без умолку, смотрела на подругу неотрывно, пытливо и вопрошающе, отчего-то не решаясь взять её за руку, как немедленно сделала бы прежде, а она точно застыла, с неизъяснимым затаённым восторгом внимая каждой мелочи из того, что не могла видеть сама… Как он кланяется на божницу, батюшке прежде всех, и молчит пока что, а потом – матушке, а потом ему подносят оловянную чашу, полную вина, и он молча выпивает всю, и опять молчит, но исподволь бабы с девками начинают благостно вздыхать и Богородицу благодарить. А он пустую чашу возвращает, и палец от дна отнимает. И ни единой капельки… А княгиня подносит ему яичницу на тарелке, и он чуть-чуть с краю отламывает и кушает, и пальцы, в перстнях все, о рушник утирает. И говорит своим голосом прекраснозвучным, так же проникновенно, как во храме: «Родители дорогие! Поклон вам за дочь, что в чести благородно воспитали!» – и земно кланяется, а после тесть его с колен подымает, а он тестя в левое плечо целует… И троекратно обнимаются, точно сын с отцом. И с матушкою троекратно лобызаются щека о щеку.

– На ложку, на плошку, на мялку, на прялку, на горшечные покрышки! На мыльце, на шильце, на кривое веретёнце! – дружка обходил гостей, те одаривали молодых. А свахи тотчас переписывали подробно… Ведь за год надо отдарить всем, никого не обидеть, не забыть, кто давал да сколько, но этим уж старшие домодержицы займутся.

Двигалось дело к завершению. А казалось – не сойти горе такой с места, не осилить переправы такой единым махом, как не пройти целой жизни за три короткие дня. Теперь только поняла она, как устала безумно. А ещё – как боится, не хочет неприятных толков за спиной после. То ли от княгини перешло на неё вечное опасение это, что люди скажут, да как посмотрят. То ли сколько сама наслушалась про чужие свадьбы и огрехи, большие и малые, и суды суровые за то, что минуло давным-давно, да не забылось.

– Побереги наше чадо! А чего не знает –