Басманов неопределённо поднял бровь.

– А ты не знал, что ли? Твердить мне тут начал, что пользы ради следует мне с Магнусом лобызаться, братом признавать, а гордыню отринуть. Возношусь я перед ним больно! А не то обидеться может на нелюбезность, коварство затаить. Каково? Этак я и с Ходкевичем должен обниматься? Отчего же мне, царю Третьего Рима, заодно и к руке Папской не припасть?! Ниже они нас, и таковыми себя понимать должны! Что молчишь, Басманов? Сам же велишь мне слабины не давать ни в чём!

– Помилуй, государь, от слов своих не отказываюсь.

– Так что сказать-то хочешь.

– Магнус-Магнусом… Пока не поздно, надо бы нам, государь, с Эрихом507 накрепко договариваться. Знаю, и он не ровня тебе, да лучше худой мир. Авось, сторгуемся, назвавши меньшим братом? Потесним союзно Габсбургов в кои то веки. Самим одним нам до них не достать.

Иоанн сумрачно смотрел на шахматную партию, начатую ещё вчера.

– О чём задумался?

Он подошёл, стоя напротив царского кресла, глядя тоже на доску, где положение по-прежнему оставалось неизменным, а, между тем, прошёл обед, и час уединённого отдыха. И теперь Иоанн готовился пройти в малую палату принять Степанова, но всё медлил.

– Поди, думал, в Старицу зашлю?

Он наблюдал за рукой Иоанна, протянувшейся к ладье, взявшей твёрдо, поднявшей точёную ладью, и замершей. Поглаживая пальцами гладкость её зеленоватого бока, рука эта висела над полем бесстрастно ожидающих противников, не ведающих своей дальнейшей участи.

– Да уж и не знаю, чего бояться больше – дела неизвестного, в коем по уши увязнешь, или тут оставаться. Где меня изведут скорее?.. И так Басмановых ненавидят, – усмехнулся, и сокрушённо, и зло. Теперь и вовсе перекорёжит их! Но – верую в высшую мудрость твою, царь мой.

Иоанн кивнул, решившись, наконец, переставить ладью. И снова свёл брови, вздохнул, откинулся в кресле, долго молчал. Возле дверей раздался условный стук посоха в пол – дворецкий упреждал о приходе Степанова с бумагами. Федька выпрямился, отчаявшись разгадать итог таврельной битвы.

– Кликни спальников, одеваться… Со мной пойдёшь. Ненавидя тебя, меня ненавидят, теперь ещё больше станут, да только им меня не сломать! Пусть знают место своё. И мою волю.

В воскресенье, после молебна в Успенском, что отслужил сам митрополит Филипп, воротились во дворец, к трапезе. Заметно больше стало по городским посадам и, в особенности, близ Кремля стрелецких и казачьих дозорных караулов. К зиме, под Рождественские недели, подтягивались в Москву люди, всякие разные, поодиночке и кучками, торговцы, мастеровые, и бедноты бессчётно. Вся площадь у Кремля, что ни день, оказывалась запружена, и служило снаружи Покровского собора508, выходя с паперти, духовенство московское. В полдень выносились святые дары и раздавалась царская милостыня под колокольный звон, и в этот час прекращалась порка осуждённых, вопли их стихали, уступая место молитвенным возгласам толпы, и толкалось в ней множество потайных людей, и смотрело и слушало, что в народе творится… Расспрашивало, выведывало, вынюхивало, а уж царские сыскари дознавались, кто из праздного любопытства всюду нос суёт, а кто – из иной корысти. Служба эта была непростая, навыка большого в житейских делах и ловкости изрядной требовала, чутья острого, ума быстрого, чтоб из болтовни и уличных свар отделять пустяковое от опасного и подозрительного. И более всего тут обязан был соображать глава этих сыскарей, что перед самим государем ответ держит.

Как раз недавно Федька познакомился с таким, явившись как-то к малой государевой трапезе с пустячным запозданием, а там внезапно – не все за столами свои оказались. Повинился, что задержался (Атра захромал, пришлось на кузню завернуть, подкову взамен потерянной ставить), прощён был государем и приступил к кравческому делу, которое Вяземский уже было изготовился справлять за него. И встретился с цепким, как гвозди и клещи, взглядом чужого, сидевшего с краю за Васькой Грязным и Ловчиковым, здорового крепкого коренастого мужика, рыжебородого, годов сорока на вид. Отслужив Иоанну положенное, вернулся к своему месту.

– Федя! Угости от нас нового сотрапезника нашего и слугу расторопного Малюту! Григорий Лукьяныч, тебе кравчего нашего нет надобности оглашать?

Повинуясь указующему мановению Иоанна, Федька снова пристально взглянул на незнакомца, поднялся, принял от чашника поднос. С приближением его поднялся с лавки и Малюта, выждал Федькин поклон, чашу принял, царю поклонился истово, выпил стоя до дна. Выговаривая привычно «Григорий-су чашу принял, челом бьёт», Федька отметил также присутствие сидящего напротив Малюты, рядом с Василием Наумовым, Дмитрия Годунова. Но с этим было понятно – недавно государь пожаловал его из дворцовых писарей в постельничие.

– Это ещё кто?

В ранних хмурых сумерках, присыпанные снежной крупой, они возвращались в дом воеводы. Ноябрь выдался морозным. Земля высохла, затвердела глиняным черепом, стучала в ответ копытам глухо и коротко. Наметаемого косым ветром белого полога едва хватало, чтобы прикрыть её морщины и намести крохотные наносы по обочинам. Тянуло дымом, где-то за заборами надсадно надрывались псы, и всё быстро обезлюдевало к ночи, в грязноватой серой тьме. Хотелось снега…

– А шут его знает. Я Вяземского спрашивал – только плечами пожимает. Годуновых родич, из новгородских помещиков… Скуратовы-Бельские.

– Даже не слыхал. А вроде всех Бельских знаю, новгородских – нет.

– Это не те Бельские! Сдаётся мне, «Бельскими» они по переезде в Москву сделались, – воевода ухмыльнулся, качнув головой, – и «веди» на «буки» невзначай поменяли. Писарям всё едино, как записывать, особенно если деньгу положить.

– Зачем?

– Ну как. Звучит по-княжески! А кто про помещиков Вельских слыхал, кроме местных? Так, дворяне, я его и в Разрядах ни разу не помню… Значит, выше сотника не служил. Знаю только, по сыскному делу он, к дознанию приставлен. Дознанию… А государю угодить успел.

«А я думал, ты всё знаешь. Выходит, и от тебя у Иоанна тайны есть…».

– Понятно. Выходит, и от тебя у государя тайны есть? – усмешка вышла невесёлой.

Порывом ветра в лицо кинуло пригоршню колкой, как гречка, снежной крупки.

– На то он и государь. Это у нас от него тайн не должно быть, по клятвенной присяге. А он никому из смертных не присягал. Теперь будь настороже вдвойне, Федя – непрост этот Малюта. Не так, как Годунов, по-другому опасен. По роже заметно.

– И по рукам. Чарку принял – костяшки сбитые, и ссадины свежие поверх старых. Не с той стороны дюже намозолено…

– Разузнаем скоро. Раз он родич Годуновым, то и с Сукиными в приятельстве, и с Клобуковыми, а за ними бери выше – Щелкановы, а где они, там ещё повыше – други закадычные, Тёмкин-Ростовский да Шереметев Меньшой… Теперь Годунов – помощник государю и в опочивальне, а Малюта этот – с нами в одном блюде. Так что, – воевода помедлил, глядя куда-то вдаль, – прибавилось за нами ушей и глаз,