и это – не Иван Петрович… Ну, да ты сам уже у меня умный.

Проехали молча до ворот. Им выбежали отворять, с фонарями и при саблях, люди воеводы. Собаки было разволновались, но своих почуяли и закрутили приветливо хвостами, поскуливая мирно. Отпустило, как глянул наверх, на рыжие огоньки в запотевших окнах светлицы терема.

– Чему улыбаешься, Федя?

Он смутился, на миг всего, что застигнут среди общего оживлённого разговора.

– Да так… Притче одной, про горшок.

Вслед за Иоанном и все к нему обернулись выжидательно.

– Горшок? Мы тут будто бы о правде толковали.

– Так там как раз о правде, государь мой. Пошла баба корову доить, воротилась в избу с горшком молока, а мужик её пивом напупыриться успел (под лавкой жбанчик прятал). Взвилась баба: «Ах ты ж чёрт окаянный! Среди бела дня налакался!», да и хвать его горшком по балде. И горшок вдребезги.

Кое-кто, байку знающий, посмеиваться стал.

– Лежит мужик, стонет, с башкой разбитой. А жена руками всплеснула, возле уселась и плачет, убивается. «Не плачь, жена, обойдётся!» – говорит мужик. А она в ответ: «Не жаль горшка – жаль молока!» – общий хохот перекрывая звучно, Федька завершил: – Вот и выходит, что правда есть, да у каждого – своя!

– И у тебя – своя? – погодя, отпив мятного квасу, спросил его государь.

– И у меня, царь мой! Одна-единая, та, что тебе в пользу, – и поклонился с ладонью на сердце.

«Ишь, гладко стелет!» – читалось в шуточно-язвительной ужимке Грязного, обращённой к собранию.

– Потешил! Потешил. И кто только сии многомудрые басни сочиняет?.. – молвил Иоанн.

– Народ носит…

– А кто в народ пускает? Ему бы в Думе быть! – отозвался воевода Басманов.

– А знатно у тебя, Федя, выходит! Скомаря любого обскачешь, – Грязной подмигнул, захватывая щепоть квашеной капусты и косясь на суздальские ядрёные рыжики.

– Да куда мне, Вася! Там где я – слово, истинный скомарь – десять, – Федька выразительно повёл рукой в его сторону.

Смехом начатый, вышел разговор на скоморошью дорожку, но уже без шутовства. И тут заверховодил речью доселе молчаливый Малюта. Начал с понятной вражды попов с лицедеями, именуемыми не иначе как бесовским племенем еретическим, что языческим рожекривием срамотно всегда попов выставляют. Добро бы над народишком только насмехались – народишко и сам над собой поглумиться не прочь. Ну, князю-боярину кости моют, как без этого, пустяки. Побольше посмеётся – поменьше подерётся. Так попам от них достаётся не в пример прочему сословию! Вот и в Москве давеча учинился беспорядок, на самой Ивановской площади, когда вышел протоиерей Покровский проклинать захожую ватагу, а народишко его самого погнал, зачем, де, мешает исконному излюбленному веселию. Дескать, и так всюду сурово до невозможности, хлад и глад, и мор, и поборы непосильные, в церквах одни стращания карами небесными, не вздохнуть не пукнуть, так последнего лишают – на игрецов подивиться! За попа вступились благочестивые, слово за слово, до срамной брани скатились, друг на дружку полезли с кулаками. Побоище случилось, попа служки еле успели уволочь, и только подоспевшие стрельцы уняли безобразие.

– А лицедеев-то повязали, из-за которых смута? Пошто у храма выступали?

– Ушли бы, кабы не мои ребята, – с небрежной горделивостью отвечал Малюта, – мы таких ещё в Новограде излавливать насобачились. Да что с шельм взять? Божатся, что слухи бродят, и все знают, склонен сам государь забавников этих принимать и развлекать себя «негодным плясанием и глумами скверными». Так будто бы государевы недруги всюду говорят, с попами заодно. Вот и подались на Москву, попытать удачи, жить-то всем надо.

– Недруги, значит… И попы. Ага. Ну а народ что, этому верит?

– Кто верит, кто не верит, государь, но никто не судит, поскольку поди сыщи утехи лучше, а ежели с медведём в сарафане, так и совсем красота!

Да и велика ли беда – дурацкая забава, продолжил Малюта, однако, не всё так ладно. Стал кто-то повсюду раскидывать внушения, что опричнина царская – злая проказа, и вскоре грядёт от неё всему погибель, а бедствия все – тоже от неё, опричнины богопротивной. Что государя заморочили не то советчики недобрые, не то какие-то волхвы, не то сами демоны в скоморошьем обличие. И, ежели об опричнине простонародье толком не мыслит, что она такое и где, то вот о непогоде, скажем, или бедокурах перехожих им всё внятно. А в умочках-то одно за другое цепляется.

– И теперь что где приключается, тотчас находится горлопан с готовой песней: вот, гляньте, а всё опричнина бесовская! Беззаконие, государево потворство всякому непотребному…

А дело вот в чём, пояснял обстоятельно Малюта, видя благосклонное внимание Иоанна. Чем хуже делается в миру от чумы и бескормицы, чем слышнее являются гнетущие приметы конца времён, тем злее становятся скоморошьи выходки, и не только в виршах непотребных. Всё чаще стало случаться, что мехоноша509 со своими в зверьё ряженными товарищами, разбойникам уподобляясь, сгоняли селян на себя глядеть силком, угрозами спалить ночью деревню, овин, мельницу, либо побить старосту до полусмерти. (Такое и в прежние времена бытовало, да кто вспоминает! Во всём всегда новых виноватых ищут). Исподволь угрожали, не прямо, побасёнками про другие хутора, что заупрямились, забавников перехожих обидели, краюхи с пивом пожалели, а после куда большего не досчитались. И шли, и глядели, волей-неволей, и в мехи главарю-грабителю собирали, что могли. А попробуй не дай… Лихие люди эти нечестивцы, ни чёрта ни бога не чтят, ни анафемы, ни суда. Жаловались на них губернскому начальству, конечно. И жалобы эти, бывало, не оставались безответными. Хотя, чаще, и поделать ничего не успевалось: явились ниоткуда, набедокурили, дань собрали, и были таковы, как провалились сквозь землю, исчезли в пролеске, или в задворках посадских глухих, благо, никого не пришибли… Да и призвать к ответу их было невозможно, если не на месте схватить: под личинами скрывались, неузнаваемые, и отнекивались от всего, валя на какую-то другую свору, а они только мирно мимо проходили. Не наказывать же невиноватых за других! Не по закону это, не по-божески. А вот Пимен Новгородский решил дело по-своему: запретил скоморохам шляться по городам и весям подопечной земли под страхом смерти. И, изловивши стражами своими нескольких таких, казнил их утоплением в Волхове.

– Это им ещё повезло. Механошу в срубе сжечь приказал.

– Как так? Без моего ведома? Без нашего суда? – изумился Иоанн. – Лютует Пимен…

– Не зря его Чёрным прозвали, – кивнул уверенно Малюта.

– Не навет ли? Или забыл он о законе моём?

– Известно доподлинно, государь, потому я сам того механошу из-под суда Пименова увёл. Есть у меня там в остроге людишки, был узник – и нету узника, – Малюта рассмеялся коротко и беззвучно. – А ныне он уже в Москве, государь, (только что с ним свиделся, с глазу на