том берегу пруда, где есть полянка, окружённая стеной леса. Оттуда до дома Рамины можно добраться в несколько прыжков. Как не хотелось ему туда возвращаться, а было необходимо.

Толкотня призраков и страхов

Рамина очнулась от того, что рядом у дивана, куда и свалила её Инара при помощи сухонькой, но отнюдь не слабосильной Финэли, стояла её мать Айра. На ней была та самая туника, в которую обрядила скульптуру няня. Но возникшая мать не была скульптурой. Она была в том самом несколько обобщённом виде, в каком и жила в памяти дочери – не старая и не молодая, не злая и не добрая, а всегда молчаливая. Было почти светло. Конечно, цветовые оттенки различимы не были, но очертания предметов вокруг просматривались отлично.

– Мамочка! – воскликнула Рамина без особого удивления, поскольку пребывала в непонятном состоянии между бредом и явью, и ни то, ни другое не пугало её. – Прости, что я отбила голову и у твоей скульптуры! Я починю, мамочка!

– Я и живой-то прожила без головы, зачем же она мне после смерти? – ответила Айра. – Или ты думаешь, что та жизнь, в которой я никогда не плыла против течения, а оно почти всегда утаскивало меня в мутные ответвления и омуты, могла быть образцом для тебя? Плыла как безмозглая щепка, вращалась как пустая соринка, и это можно назвать жизнью, поданной детям как посмертный монумент для поклонения?

– Уже столько лет я без тебя! – воскликнула Рамина, пытаясь прикоснуться к матери, обнять и отменить тем самым её смерть, вывернуть время таким образом, чтобы опять попасть в ушедшее детство.

– Да сколько? Я там и нахожусь-то от силы несколько дней. Сколько? Да я не считаю.

– Как дней? – изумилась Рамина, – много лет уж как…

– Календарный год для тебя, для меня и для тех, кто ушёл к родителям, всего лишь день. Там временные вибрации другие. Замедленные, если сравнить с твоим временем. Твоя жизнь для меня как сумасшедшее вращение и мельтешение. Так что выходит, и разлука не вечна.

– А тебе там как, мамочка?

– Плохо, – ответила она, скорее равнодушно, чем печалясь. – Я плохо жила, вот и скорблю.

– Какой у тебя тихий голос, мамочка. А при жизни ты так резко говорила. Как будто всегда кричала на меня, на Финэлю. Я тебя боялась.

– Ушедшие не могут кричать. Они шепчут, тихо-тихо. Ты слышишь сердцем, а не ушами. А вопят и вращаются дикими вихрями только самоубийцы и всякие нечестивцы, не допущенные Надмирным Отцом для воссоединения с предками в их прекрасных мирах. Они вовне, потому им и ужасно, им нет успокоения. Они застряли между миром временно живых и миром вечно упокоенных.

– Ах! – вскричала Рамина. – Да об этом мне рассказывала Финэля. Слово в слово. Ты просто её подслушала и пересказываешь всю ту ерунду, какую она и любила вливать мне в уши, когда я была маленькая. Выходит, ты ничего не знаешь такого, мамочка, чего не знаю уже я сама. Даже Финэля знает больше твоего. Так что теперь я отлично поняла, что ты мой бред!

– Как ты могла допустить к себе столь близко того красномордого человека с грубыми носогубными складками, порочного и пьяного? – ругала её мать тоном Финэли. – Я ещё понимаю твои шалости с Ва-Лери. Он чистый и совсем юный красавчик, а тот-то, в «Ночной Лиане»? Это ж какое падение, Рамина! Я, твоя мать, никогда не была в «Ночной Лиане». Только твой отец там и пировал со шлюхами всех сортов.

– Который из двух? – ехидно спросила Рамина.

– И родной папаша, и тот, кто дал тебе фамилию. Они оба друг от друга мало и отличались. А самое смешное, Рамина, тот, от чьего семени ты и проросла в моём чреве, и мой муж Ал-Физ были не чужими по крови. Они были отцом и сыном!

– Кто ж кому и доводился сыном, кто отцом? – растерялась Рамина.

– Ал-Физ в своей ранней юности и сотворил того, кто стал уже твоим папашей.

– Ну и нравы у вас были! А ещё меня ругаете! – Рамина хотела слезть с дивана и увидела, что находится одна в гостевом зале, а то, что она принимала за мать, было вешалкой для платьев, стоящей рядом с диваном. На вешалку-то она сама же и бросила поверх прочих платьев ту самую пёструю тунику, поскольку ей не нравилась блажь Финэли, обрядившей скульптуру как живую женщину. Рамина рассмеялась собственным фантазиям, но тут её босая ножка коснулась отбитой головы статуи. Она хотела укатить её подальше от себя и для чего-то нагнулась ниже. В этот самый миг она увидела, как голова статуи смотрит на неё живыми и укоряющими глазами матери. Девушка истошно завизжала и пнула каменную голову. Та со стуком покатилась по отполированному полу в сторону лестницы, ведущей в мансарду, продолжая вращать глазами и беззвучно раскрывая рот. Вбежала Финэля в длинном ночном платье. – Что? Что такое, детка? Тебе плохо? – старушка села на диван к Рамине. Трясущимися руками стала трогать её, пытаясь понять, не произошло ли чего ужасного. Рамина прижалась к няне и рассказала о визите матери.

– Вот же ты дура! Я же тебе говорила, не пей никогда «Мать Воду»!

– Я и не пила. Только попробовала глоточек. Мне и не понравилось.

– И пробовать нельзя! Это её шуточки над теми, кто к ней и прикоснулся. Её забавы. Она так развлекается. А, может быть, и мстит непослушным девочкам, не верящим своим няням.

– Няня, завтра же найди мусорщиков, пусть уволокут куда угодно скульптуру из дома. И голову Ифисы заодно пусть утащат. Подбери! Спрячь! Видишь, она смотрит на меня! – опять истошно завопила Рамина, указывая на круглую голову у лестницы. – Я её по любому выброшу. Я всегда теперь буду бояться.

– Приснились тебе какие-то страшилки, ты и маешься. Поди, умойся холодной водой, скажи грубо и вслух всем напугавшим тебя видениям: «Прочь! Прочь от меня»! И ложись, спи дальше. Я тебе наверху уже постелила.

Уже после того, как Финэля утащила, волоча по полу, разбитую скульптуру из зала в нижнюю галерею, причём за головой она пришла потом и очень бережно отнесла её туда же, Рамина легла в свою постель в спальне-мансарде. Ей уже не было страшно, близился рассвет, а ей очень уж хотелось спать. Завтра у неё был рабочий день, и она со сладким чувством неги, вдруг охватившей её после пережитого ужаса, нисколько не маясь произошедшими в «Ночной Лиане» событиями, поскольку вообще была человеком легкомысленным и избегающим всяких неприятных переживаний, если то было возможно, погрузилась в