закрытием кафе. Только здесь нельзя класть стулья на столы, чтобы выкурить посетителей. Люди проходили мимо Доминика Мало, толкали его: уж не собирается ли он пробыть здесь до утра? Смех в группе социалистов показался ему кощунством, как в доме, где лежит покойник. Висконти взял его под руку: — Ну, простофиля, идем! — И Мало покорно поплелся, повторяя слова Монзи: —…Мартовские иды… Мартовские иды… Мне страшно, Ромэн! К чему это приведет, как ты думаешь?

Медоточивый депутат от Восточных Пиренеев неопределенно повел рукой: — Слово за президентом республики… От него зависит, вступим мы или не вступим на путь авантюр!

От президента республики? Надевая в гардеробе пальто и шляпу, Мало впервые осознал президента республики не только как автомат для поклонов. Лебрен… Чорт побери! Лебрен ведь приспешник Англии! А Рейно… Просто голова идет кругом! Ромэн, ты это понимаешь? Лебрен… Висконти глубоко вдохнул ночной воздух. — Ты, право, чудак! Людям не обязательно любить друг друга только потому, что они представляют одни и те же интересы! Я всегда доказывал… наперекор марксистам, что в чувствах людей имеются такие иррациональные начала, которые не подведешь ни под одну теорию. Хороша ночь! И темная же! Знаешь ты, что где-то на свете существуют люди, которые сейчас вглядываются в эту тьму и дрожат, что с минуты на минуту перед ними разверзнется ад. А мы тут толкуем: Рейно, не Рейно… Комедия! Сущая комедия! Как поживает Раймонда? Очень мучается? Вот ее мне жалко. А твой Даладье, извини, вызывает у меня только улыбку! Кстати, сегодня утром ведь начинается процесс коммунистов, а правительство как раз пало…

— Ничего не пало, — попытался возразить Мало, — почти все голосовавшие были за него.

Висконти громко расхохотался. Они уже подошли к его квартире на набережной Малакэ.

— Послушай, как я потащусь домой к чорту на кулички? — сказал Мало. — И если Раймонда наконец уснула…

— Ты хочешь зайти?

— Если можно. Я подремлю в кресле…

Дверь отворилась. Висконти втолкнул приятеля в вестибюль. — Поскорее бы нас разгромили, тогда хоть выспимся.

— Что ты сказал? — испуганно спросил Мало. И Висконти повторил: — Я сказал: поскорее бы нас разгромили, тогда хоть выспимся!

* * *

Прошло около четырех часов с тех пор, как депутаты легли спать, а английские летчики вернулись к себе на базы после бомбежки немецкого острова Сильт, на границе с Данией. В нескольких сотнях метров от того дома, где Доминик Мало храпит под голубым оком одного из творений Модильяни, полиция занимает все подступы к Дворцу правосудия.

Бернадетта Сесброн пришла с Жюльеттой Фажон. Из сорока четырех обвиняемых — налицо тридцать пять; их родные собрались у закрытых дверей зала заседаний. — Здравствуй, Ги[407]… — Этот рослый юноша — сын Проспера Моке[408], депутата от семнадцатого округа. — Что же ты не в лицее? — А про пасхальные каникулы ты забыла, Бернадетта? — И почему до сих пор не впускают? Вы читали газеты? Подробностей еще быть не может, все произошло очень поздно, но министерство пало — это факт!.. Да что вы! Ну, когда же наконец впустят? Адвокатские тоги — защитники обвиняемых просят родных набраться терпения. Дверей, правда, еще не открывали, но, между нами говоря, зал уже на три четверти полон. Что? Кто же там? Да все, верно, шпики. Нет, ты слышишь, Жюльетта? Как не слышать!

Семьи тридцати пяти обвиняемых — это целая толпа, в ней чувствуется возбуждение — не столько тревога, сколько нервный подъем. Адвокат Левин сказал Бернадетте: — Важнее всего — не допустить слушания дела при закрытых дверях… А тут, конечно, только этого и будут добиваться… — При закрытых дверях? Что за гнусность! Ведь это вопрос их чести, их доброго имени! А разве можно положиться на тех, кто успел уже заполнить зал шпиками, специально отряженными для этой цели?

За окнами серое небо, равнодушный Париж, где отставленные министры спят тяжелым сном в своих квартирах. Что такое? — сердится Монзи. Зачем его будят? Как? Заседание кабинета? Да оно назначено на одиннадцать, а сейчас нет девяти! Председатель совета министров надумал собраться на час раньше. Самому Даладье, верно, не спалось, а до других ему нет дела. Впрочем, все уже было, по-видимому, решено. Заседание на улице Сен-Доминик провернули в полчаса. Председатель совета министров, ознакомившись с результатами ночного голосования, пришел к выводу, что количество полученных им голосов не позволяет ему впредь руководить делами государства. Шотан высказался в том же духе: правительство подало в отставку, подтвердив то, о чем уже пять с половиной часов назад сообщили утренние выпуски газет.

Прошло с полчаса после того, как в военном трибунале адвокат Марсель Виллар заявил протест против отказа Даладье и Бонне явиться в качестве свидетелей. Они были вызваны защитой, но уклонились, сославшись на то, что являются членами правительства, и на императорский декрет от 1812 года. Председатель палаты Эррио мотивировал свой отказ парламентской неприкосновенностью, хотя сам же этот блюститель парламентских привилегий отдал в октябре распоряжение арестовать депутатов, с которыми не желал сталкиваться в прениях.

Суд удалился, чтобы обсудить ходатайство защиты; тем временем родные с дальнего конца зала смотрят на обвиняемых. Военная форма Фажона и Сесброна, изуродованное лицо Жана Дюкло… — Суд идет! На караул!

Подавшее в отставку правительство в полном составе высаживается из автомобилей перед Елисейским дворцом. Фотографы тут как тут под аркой. Двадцать минут, чтобы засвидетельствовать почтение главе государства… Машина завертелась по стандарту: президент республики вызывает по очереди председателя сената, затем председателя палаты депутатов… Война и тут ничего не изменила. После этого господин Лебрен будет совещаться с премьером подавшего в отставку кабинета…

Между тем на процессе сорока четырех суд отверг ходатайство защиты, но последняя потребовала занести в протокол, что суд, прежде чем удалиться на совещание, не дал слова подсудимым, и правительственный комиссар майор Брюзен поддержал это требование защиты. После процедуры установления личностей некоторые из подсудимых снова поставили вопрос об уклонении от явки свидетелей Даладье, Бонне и Эррио. Затем суд удалился на совещание. Возвратившись, он вновь слово в слово повторил определение, вынесенное в первый раз…

В двенадцать часов сорок минут заседание закрывается.

В двенадцать часов сорок минут господин Даладье вновь появляется у входа в Елисейский дворец, а репортеры бегут звонить в свои редакции. Спустя три четверти часа бывший председатель совета министров выходит от господина Лебрена. Среди сотрудников газет опять суматоха. Роже Брель клянет свою судьбу: на фронте куда спокойнее, там лучше