так ли? Я уж не говорю о другом — ты сам любезно напомнил мне, что мы встречались с господином Лерером по известному тебе поводу. И знаем об этом не мы одни… И не мы одни знаем, что без моего вмешательства твое, иначе говоря — мое имя, было бы замешано в этом дурацком деле Делонкля… Видишь ли, конечно, можно убедить следователя, что Лерер личность бескорыстная и что он потребовал такую ничтожную компенсацию, о которой даже говорить не стоит… Однако как бы ни мала была компенсация — знаешь, дорогой мой, как это называется на языке военного трибунала? Ну, при хорошем адвокате, может быть, и не государственной изменой, но уж сговором с врагом — несомненно… Слышишь? Сговором с врагом…

Оба замолчали, и из соседней комнаты донесся смех Риты Ландор. — Что же вы в таком случае предлагаете, дядя? — совершенно хладнокровно спросил Фред.

Виснер-старший покачал головой, подержал в руке китайскую шкатулку, потом поставил ее, отодвинул и притронулся к локтю племянника. Недаром это сын его младшего брата, погибшего при автомобильной катастрофе, в нем чувствуется их, виснеровская, кровь, его ничем не проймешь. — Мальчик мой, — сказал старик почти что с нежностью в голосе, — для тебя сейчас единственное спасение в том, чтобы Монзи сохранил свой портфель. Именно потому нам и опасен теперешний кризис… Рейно захочет отделаться от Монзи…

— Как же быть?

— Уговорить Рейно оставить его. Вот и все. Но нам с тобой это не удастся… А потому вернемся в столовую… наше отсутствие, верно, удивляет гостей, и затем я не зря пригласил сегодня князя Р. Через него, пожалуй, можно будет намекнуть кое-кому в высших сферах, что в случае отставки Монзи Франция не гарантирована от любого сюрприза из палаццо Киджи[401]…

Гости обступили генерала, а он, не стесняясь в выражениях, плел всякие небылицы о России, весьма занимательные для тех, кто не слышал их десятки раз от него же: как ему почти что удалось поднять восстание против Ленина в Петрограде, но один из главарей заговора бежал, прихватив кассу, ну, а остальные…

Старик Виснер обнял Фреда за плечи и пожимал ему левый бицепс, глядя на Риту при ярком свете. — Я тебя понимаю, она недурна, — шепнул он на ухо племяннику, — хотя я лично предпочитаю более эффектных женщин… Но ты подумай, до чего тебе повезло, что у нас война! Иначе, если бы это дело получило огласку, представляешь себе, какой шум подняли бы газеты. Особенно «Юманите». Вот когда капитализму досталось бы на орехи!

Фред усмехнулся, склоняясь к мадемуазель Ландор своей миниатюрной белокурой головой, отливающей тусклым золотом; от сообщничества дядюшки он ощущал чисто физическую уверенность и смаковал теперь весь комизм положения. Какой бы оборот ни приняла война, по окончании ее найдутся проступки посерьезнее, так что о таких пустяках никто и не вспомнит…

V

Журналисты томились на скамьях в помещении для прессы. Все темы для шуток и споров были исчерпаны. Парламентские репортеры дружно клевали носом. Роже Брель, представлявший здесь Информацию[402], не знал, куда девать свое длинное тело. Он обратился к сотруднику «Эко де Пари»[403]: — Скажите по совести, вы верите в это наступление во имя мира? — Не то чтобы этот вопрос волновал его самого, но надо же о чем-нибудь говорить. А репортер даже и слушать не стал. Высокая брюнетка каждую минуту смотрела на свои ручные часы и при этом роняла то сумочку, то папку с бумагами. Всем уже надоело поднимать их… Час ночи… Брель попытался было завязать разговор с молодым человеком в очках. Где он работает? А, в еженедельнике… Когда возобновится заседание? Через двадцать минут или через полчаса? Как бы не так: пробило половину. Какой-то старик храпел, прижав портфель к животу. Этого я знаю, он сотрудничал в «Эвр», его оттуда вытурили — он не понял, что там не любят Кериллиса… И поделом ему… Читал он только госпожу Табуи[404] в своей газете и полагал, что Деа ведет двойную игру. Три часа. Что они там колдуют? От служителей ничего не добьешься. — Значит, по-твоему, выхода нет? Рейно неизбежен? — спрашивает Бреля очкастый юнец. Ах да, ведь он дориотист! Э, не все ли равно — Рейно или кто другой… Ага, наконец-то звонок!

Все бегут сломя голову — кто к лифту, кто по лестницам, перескакивая через две ступени. Все та же высокая брюнетка отталкивает Бреля, роняет папку и ждет, чтобы он поднял, но Роже это осточертело, он мчится дальше. — Какой невежа этот военный! — говорит она.

Двери на трибуны только что открыли — там, кроме журналистов, ни души. Подумайте — десять минут четвертого! Кому охота по доброй воле… Эррио в председательском кресле, он мямлит что-то невразумительное, стучит молотком по столу, в зале заседаний полная сумятица. Никого нет на местах, только члены правительства сидят, точно прикованные. Даладье то и дело оборачивается и поглядывает на депутатов, которые собираются кучками в проходах; лысые головы склоняются друг к другу, разговоры не умолкают, а на скамьях и столах валяются брошенные дела, изорванные листы бумаги, на которых господа депутаты с половины девятого вечера, с тех пор как возобновилось заседание, рисовали бесконечные завитушки. По амфитеатру шныряют служители. Висконти повернулся к трибунам, Брель узнает его по начесу а ля Дебюсси. А где же сам дофин[405]? Как же вы не видите, милейший? Вон он — Поль Рейно, по своему обыкновению, вполоборота, на местах правительства.

Доминик Мало после короткой отлучки вернулся на заседание. Он подбежал к Висконти, весь потный и жалкий, и схватил его за рукав: — Скажи, Ромэн, неужели вы на это способны? Ты, Деа и другие… Если вы воздержитесь вместе с социалистами… Подумай, ведь война…

— А кто нам ее навязал? — фыркнул Висконти. — Ловкий маневр. Выставить Рейно пугалом, чтобы Даладье вышел сухим из воды! — И все для того, чтобы Фроссар получил портфель, — простонал толстяк-радикал. — Вы ответите перед историей. — А Висконти на это: — Скажи-ка, голубчик, ты что предпочитаешь? Отвечать за падение министерства или за мировую войну? А раз уж начали войну, так и надо воевать. Почему твой Даладье допустил, чтобы Сталин взял верх? В кои-то веки все могли столковаться! Понимаешь, все? Надо было только начать войну против Москвы!

Что правда, то правда. Доминик втянул голову в плечи. Но надо сказать,