— Как же вы обходитесь без нашей севернойприроды?

— Вы же видели мои картины? Интервьюер быстроподхватил тему.

— Но ведь корни что-то значат?

— Не спорю.

— У вас нет к ним сознательного отношения?

У Руфи широко раздулись ноздри.

— Такое сознательное отношение важно дляработы полиции, политиков и педагогов. Для тех, кто должен следить, чтобы неоказаться случайно причиной несчастья.

— Кое-кто считает, что вы умышленно неработали и не выставлялись в Норвегии.

— Но вот же я выставилась в Норвегии.

— Да, но через сколько лет!

— На все нужно время.

— Интересная мысль. Половина ваших картин ужепродана?

— Да.

— Но сознательно вы этому не способствовали?

— Способствовала, и даже более чемсознательно. Я их написала.

— На многих больших полотнах указано, что онипринадлежат частным лицам. Это для того, чтобы продать их выше официальнойцены?

Руфь перенесла центр тяжести с ноги на ногу, иГорм заметил жесткость во взгляде, которым она наградила интервьюера.

— Нет. Это потому, что они не продаются.

— Вам известно, куда попадают ваши картины?

— Куда — неизвестно, я знаю только фамилиипервых покупателей.

Она знает, что картину с далматинцем купил я,подумал Горм.

— Вам неприятно, что люди вкладывают деньги вваши картины, чтобы потом заработать на них? — спросил интервьюер.

— Если бы мне было неприятно, я перестала быих продавать.

— Но вы не перестали? Значит, вам приятнозарабатывать деньги?

— А журналистам неприятно?

— Но журналисты не зарабатывают столько,сколько Руфь Нессет, — усмехнулся журналист.

— Значит, они не так хорошо пишут.

Кругом засмеялись.

— Говорят, что вы пишете членов вашей семьи.Что человек, летящий на фоне колокольни, ваш умерший брат?

— Именно так.

— Вы не отрицаете, что самоубийство вашегобрата вдохновило вас?

— Это было убийство, а не самоубийство.

Режиссер поднял руку.

— Стоп!

Интервьюер застыл на месте. Камераостановилась. Люди отводили глаза, разглядывали ближайшие картины.

— Мы закончили? — спросила Руфь.

— Нет, мы начнем сначала, — ответил режиссер,стоявший сбоку, и хотел возобновить съемку.

— Мне холодно, — сказала Руфь и пошла коткрытым дверям.

Народ расступился. Тишина сделалась осязаемой.

— Видишь? — сказал режиссер и злобно погляделна интервьюера.

— Что будем делать? — спросил тот, ни на когоне глядя.

— Будем снимать.

— Картины?

— Картины и публику. Что угодно, у нас еще трис половиной минуты. Начинаем!

Горм последовал за ними в главный зал. Онувидел Руфь, когда она прошла мимо галерейщика в контору.

Телевизионщики толпились, снимая картины.Несколько журналистов рванулись в контору. Кто-то пытался остановить их, но несмог. Они все-таки протиснулись туда. Тогда и другие тоже осмелели ипоследовали за ними.

Оцепенение прошло, теперь кругом слышался громкийшепот. У всех нашлось, что сказать. Не об искусстве и не о случившемся.Говорили о чем угодно, о первом, что приходило в голову: о последних встречах,о болезни общего знакомого...

Время шло, кое-кто уже потянулся к выходу.

Неожиданно двери конторы распахнулись с такойсилой, что грохнули о стену. Из конторы выбежала Руфь с золотистым пончо,накинутым на руку. За ней, не отставая ни на шаг, ярко накрашенная наряднаядама. А уже за дамой — помощник галерейщика, который представлял Руфь наоткрытии. Он с трудом сохранял достоинство, и это выглядело забавно. В дверяхвиднелись рассерженный фотограф и журналист, лицо и рубашка у него были мокрые.

Голос дамы звучал громко, хотя она и пыталасьговорить шепотом. Она схватила Руфь за плечо и напомнила ей об интервью.

— Нет! — не останавливаясь, бросила Руфь.

Продолжая уговаривать, дама взяла ее под руку.

— Но телевидение? Последние известия...

Люди упивались происходящим. Скандал? Похожена то.

— К черту! — услыхал Горм голос Руфи, котораябыстрым движением накинула на себя пончо. И мгновенно превратилась в кусокразвевающейся на лету шерстяной ткани.

Нарядная дама с испуганной бледной улыбкойогляделась по сторонам и напомнила публике, что та забыла о шампанском.

Горм вышел на улицу, но Руфи там уже не было.Никаких следов. Он обошел ближайшие кварталы, и ему все время казалось, что онанаблюдает за ним. Темный, полный отчаяния взгляд. Неужели она его видит?

Нет, решил он. Она ушла. Совсем. Седьмаявстреча получилась не такой, о какой он мечтал.

Пошел снег. Частый, густой. Горм вернулся вгалерею. Там почти никого не осталось. Осмотрев еще раз все картины, он решилкупить ту, что изображала женщину, идущую по воде.

— Это из частного собрания, — любезнообъяснила ему иная, к которой он обратился.

— Я знаю. Но не скажете ли вы мне адресвладельца? Или номер телефона. Я бы хотел с ним связаться.

К ним подошел помощник галерейщика, которыйпредставлял Руфь.

— К сожалению, это невозможно. Все переговорыдолжны нестись через нас.

— А вы можете сообщить владельцу картины, чтомне хотелось бы поговорить с ним о ней? — спросил Горм, стараясь сохранятьспокойствие.

Помощник галерейщика поклонился. Горм протянулсвою визитную карточку.

— Я остановился в «Гранде»"[1]. Завтра я ещебуду в городе. Можно оставить мне сообщение, если меня случайно не окажется наместе.

Они одновременно вежливо кивнули друг другу, ислужащая взяла карточку.

* * *

Снегопад усилился. Горм зашел в какое-то кафе— идиотский интерьер, истерическая музыка. Ему подали неаппетитногомаринованного лосося с полусырой тушеной картошкой.

Потом он пошел в гостиницу и сиял промокшиеботинки. Всякий раз, когда у него в голове всплывало слово «телефон», емуказалось, что он слышит звонок. И всякий раз телефон молчал.

Позже, убедившись, что в холодильнике большене осталось пива, Горм понял, что Руфь не позвонит. Не раздеваясь, он лег накровать и долго смотрел на люстру, пока не почувствовал, что у него замерзлиноги. Полежав еще какое-то время, он достал бутылку содовой. Хуже содовой уженичего быть не может, подумал он.