Загадка разъяснилась за трапезой, когда Фандорин с другимипаломниками ел постные щи с кашей (оба немудрящих блюда показалисьизголодавшемуся магистру необыкновенно вкусными). Соседи по длинному дощатомустолу сообщили, что старец, оказывается, в монахи не постригался, да и всвященники не рукоположен. Приходящих не благословляет, потому что не имееттакой власти, а просто молится вместе с ними, и это многим помогает. Одинжелчный дядька, приехавший за молением из Петербурга, сказал, что церковноеначальство поначалу даже запрещало верующим ходить в лес к старцу и сменилогнев на милость, лишь когда Сысой пожертвовал миллион на иконную фабрику.Правда, несколько других паломников объявили эту информацию злостнымизмышлением и клеветой, в результате чего в трапезной разразился небольшойскандал, но скоро утих — настроение у присутствующих все же было торжественное,благостное.

Слушать, как о компаньоне, которого Ника знал совсем с инойстороны, говорят с замиранием голоса и благоговением, было удивительно. Неужтобывает, чтобы человек до такой степени изменился? Это правда, что он ужедовольно давно стал увлекаться божественным и терять вкус кпредпринимательству. В последний год мирской жизни партнер вел полузатворническое существование, они с Николасом совсем перестали встречаться. Нодистанция между набожным бизнесменом и лесным отшельником слишком уж велика. Онбыл такой жовиальный, любитель выпить и закусить, и вдруг — святой старец, ккоторому едут издалека за молением и помощью.

Моление Николасу, конечно, не повредило бы, но лучше все жебыло бы получить помощь. В прежние времена, когда Сысой еще не был Сысоем, врядли бы он стал молиться, но уж помог бы наверняка…

* * *

Ровно в половине третьего, ужасно волнуясь, Фандорин поднялсяна крылечко «пещеры» — славного, аккуратного домика с белыми занавесками наокнах.

Оказалось, рано. Давешняя пара, которой было назначенопридти в два, еще дожидалась своей очереди — сидела в прихожей, а из открытойдвери кельи доносился негромкий, хорошо знакомый Николасу голос с легкимкавказским акцентом.

— …Как «зачем»? — удивленно спросил голос. — Так-таки незнаешь, зачем на свете живешь? Смешная какая!

Дама держала свою норковую шубку на коленях, нервно мялакружевной платочек с монограммой. Фандорину кивнула, как знакомому, и шепнула:

— Задерживаемся. Женщина, которая перед нами, никак неуйдет.

— Тсс, — шикнул на нее муж, прислушиваясь к разговору вкелье.

Выражение лица у него было насмешливо-удивленное, но скореевсе-таки удивленное, чем насмешливое.

— Не знаю, отче, — подтвердил унылый голос, женский. — Зачемродилась, зачем столько лет ела, спала, работала? Зачем замуж вышла, зачемчетверых детей нарожала? Кому они нужны, кому я нужна? Я что к вам пришла-то.Мысль одна покоя не дает. Я в семь лет туберкулезом заболела. Все думали —помру. Но врачи попались хорошие, выжила. А теперь думаю: зачем выжила-то? Еслиб тогда умерла, всем лучше бы было, и мне первой. Никакой во мне искры нету,никакого таланта. Никогда не было ни мне от жизни радости, ни ей от меня…

— Это правильно, — охотно согласился старец. — Битый час стобой толкую и вижу, что женщина ты нудная и глупая. Всё ноешь, ноешь — у меняаж зуб под коронкой из-за тебя заболел. А все же жизнь свою ты не напраснопрожила.

Паломница вяло протянула:

— Это вы из доброты говорите, в утешение.

— Нет, раба Божья, я попусту воздух сотрясать не привык, нетакой у меня бэкграунд.

— Что не такой?

— Биография не такая, чтоб языком болтать, поняла? Как же тызря жизнь прожила, если четырех детей в мир привела? Знаешь, что такое ребенок,глупая? Это тебе лишний шанс свою жизнь оправдать. Выигрышный лотерейный билет.Пускай у тебя жизнь не задалась, пускай ты самое что ни на есть пустоесущество, но если ты родила ребенка, все меняется. Поняла?

— Нет, отче, не поняла.

— Фу, дура какая! — загорячился Сысой. — Я тебе русскимязыком толкую: лотерейный билет, поняла? Может, для того тебя Господь оттуберкулеза и спасал, чтобы ты ребенка родила — такого необыкновенного, какогопрежде еще не бывало. Может, от твоего ребенка весь Божий мир лучше станет! А утебя лотерейных билетов целых четыре, и на каждый ты можешь Грин-карту выиграть— да не в какую-то там Америку, а в рай!

— За детей-то? — усомнилась паломница. — Да мой старший втюрьме сидит, по третьему разу. Сашка, второй, учиться не захотел, в армиисейчас. Дурень дурнем. А дочки-близняшки, Олька и Ирка? Тринадцать лет, а ужразмалеванные ходят, по подвалам шляются. Глаза б мои на них на всех несмотрели.

Старец засмеялся:

— Что размалеванные — ничего. Это им любви хочется. Что тутплохого? И что Сашка твой дурень, тоже ничего. Может, поумнеет еще, да и не вуме главное. И на старшем крест не ставь. У Господа Бога чудес много, иномучеловеку и в тюрьме свет засияет. Ты вот что, Наталья Волосюк, ты ко мнеприходи через десять лет. Расскажешь, как у твоих детей всё сложится. Тогда и осмысле жизни поговорим. Запиши ее, Кеша, на 15 ноября 2011 года.

Раздалось быстрое щелканье клавиш, и Фандорин, не поверивушам, заглянул в открытую дверь. Неужто компьютер?

Так и есть: в углу кельи стрекотал на клавиатуре молодойпарень в черной рясе. Старец и ею собеседница сидели у стола, между ними мигалкрасным огонечком диктофон. На женщину Ника толком и не взглянул — егоинтересовал старец. Компаньон отпустил пышную получерную-полуседую бороду,вместо итальянского костюма на нем была черная хламида, но этим метаморфоза,пожалуй, и исчерпывалась. Обильная плоть былого чревоугодника нисколько неиссохла — поди все те же 125 килограммов, да и живые черные глаза блестелиточно так же.

— Ва, Николай Александрович! — воскликнул старец, неудивленно, а обрадованно. — Какой молодец! Я за вас, безбожника, молился, а чтоприедете — и не надеялся.

— Так я через десять лет зайду, отче? — спросила паломница,поднимаясь.

Нагнувшись, чмокнула отшельника в мясистую руку иретировалась.

— Ты знаешь, кто это, Иннокентий? — обратился старец ксвоему помощнику. — Это человек, который однажды дал мне правильный совет,после чего я сделал первый шаг в правильном направлении. Дорога в десять тысячли начинается с одного шага — это в Китае так говорят. Знаешь, что такое «ли»?

— Знаю, отче, — ответил ровным голосом очкастый Иннокентий.— Мера длины, равная четырем километрам.