— Я так и знал, что вы о нем сейчас спросите.

Я рассказал ей о прежних моих встречах с мистером Астлеем подороге.

— Он застенчив и влюбчив и уж, конечно, влюблен в вас?

— Да, он влюблен в меня, — отвечала Полина.

— И уж, конечно, он в десять раз богаче француза. Что, уфранцуза действительно есть что-нибудь? Не подвержено это сомнению?

— Не подвержено. У него есть какой-то chateau[7]. Мне ещевчера генерал говорил об этом решительно. Ну что, довольно с вас?

— Я бы, на вашем месте, непременно вышла замуж заангличанина.

— Почему? — спросила Полина.

— Француз красивее, но он подлее; а англичанин, сверх того,что честен, еще в десять раз богаче, — отрезал я.

— Да; но зато француз — маркиз и умнее, — ответила онанаиспокойнейшим образом.

— Да верно ли? — продолжал я по-прежнему.

— Совершенно так.

Полине ужасно не нравились мои вопросы, и я видел, что ейхотелось разозлить меня тоном и дикостию своего ответа; я об этом ей тотчас жесказал.

— Что ж, меня действительно развлекает, как вы беситесь. Ужза одно то, что я позволяю вам делать такие вопросы и догадки, следует вамрасплатиться.

— Я действительно считаю себя вправе делать вам всякиевопросы, — отвечал я спокойно, — именно потому, что готов как угодно за нихрасплатиться, и свою жизнь считаю теперь ни во что.

Полина захохотала:

— Вы мне в последний раз, на Шлангенберге, сказали, чтоготовы по первому моему слову броситься вниз головою, а там, кажется, до тысячифутов. Я когда-нибудь произнесу это слово единственно затем, чтоб посмотреть,как вы будете расплачиваться, и уж будьте уверены, что выдержу характер. Вы мнененавистны, — именно тем, что я так много вам позволила, и еще ненавистнее тем,что так мне нужны. Но покамест вы мне нужны — мне надо вас беречь.

Она стала вставать. Она говорила с раздражением. В последнеевремя она всегда кончала со мною разговор со злобою и раздражением, с настоящеюзлобою.

— Позвольте вас спросить, что такое mademoiselle Blanche? —спросил я, не желая отпустить ее без объяснения.

— Вы сами знаете, что такое mademoiselle Blanche. Большеничего с тех пор не прибавилось. Mademoiselle Blanche, наверно, будетгенеральшей, — разумеется, если слух о кончине бабушки подтвердится, потому чтои mademoiselle Blanche, и ее матушка, и троюродный cousin-маркиз — все оченьхорошо знают, что мы разорились.

— А генерал влюблен окончательно?

— Теперь не в этом дело. Слушайте и запомните: возьмите этисемьсот флоринов и ступайте играть, выиграйте мне на рулетке сколько можетебольше; мне деньги во что бы ни стало теперь нужны.

Сказав это, она кликнула Наденьку и пошла к воксалу, где иприсоединилась ко всей нашей компании. Я же свернул на первую попавшуюсядорожку влево, обдумывая и удивляясь. Меня точно в голову ударило послеприказания идти на рулетку. Странное дело: мне было о чем раздуматься, а междутем я весь погрузился в анализ ощущений моих чувств к Полине. Право, мне былолегче в эти две недели отсутствия, чем теперь, в день возвращения, хотя я, вдороге, и тосковал как сумасшедший, метался как угорелый, и даже во снепоминутно видел ее пред собою. Раз (это было в Швейцарии), заснув в вагоне, я,кажется, заговорил вслух с Полиной, чем рассмешил всех сидевших со мнойпроезжих. И еще раз теперь я задал себе вопрос: люблю ли я ее? И еще раз несумел на него ответить, то есть, лучше сказать, я опять, в сотый раз, ответилсебе, что я ее ненавижу. Да, она была мне ненавистна. Бывали минуты (а именнокаждый раз при конце наших разговоров), что я отдал бы полжизни, чтоб задушитьее! Клянусь, если б возможно было медленно погрузить в ее грудь острый нож, тоя, мне кажется, схватился бы за него с наслаждением. А между тем, клянусь всем,что есть святого, если бы на Шлангенберге, на модном пуанте, она действительносказала мне: «бросьтесь вниз», то я бы тотчас же бросился, и даже снаслаждением. Я знал это. Так или эдак, но это должно было разрешиться. Все этоона удивительно понимает, и мысль о том, что я вполне верно и отчетливо сознаювсю ее недоступность для меня, всю невозможность исполнения моих фантазий, —эта мысль, я уверен, доставляет ей чрезвычайное наслаждение; иначе могла ли быона, осторожная и умная, быть со мною в таких короткостях и откровенностях? Мнекажется, она до сих пор смотрела на меня как та древняя императрица, котораястала раздеваться при своем невольнике, считая его не за человека. Да, онамного раз считала меня не за человека…

Однако ж у меня было ее поручение — выиграть на рулетке вочто бы ни стало. Мне некогда было раздумывать: для чего и как скоро надовыиграть и какие новые соображения родились в этой вечно рассчитывающей голове?К тому же в эти две недели, очевидно, прибавилась бездна новых фактов, обкоторых я еще не имел понятия. Все это надо было угадать, во все проникнуть, икак можно скорее. Но покамест теперь было некогда: надо было отправляться нарулетку.

Признаюсь, мне это было неприятно; я хоть и решил, что будуиграть, но вовсе не располагал начинать для других. Это даже сбивало менянесколько с толку, и в игорные залы я вошел с предосадным чувством. Мне там, спервого взгляда, все не понравилось. Терпеть я не могу этой лакейщины вфельетонах целого света и преимущественно в наших русских газетах, где почтикаждую весну наши фельетонисты рассказывают о двух вещах: во-первых, онеобыкновенном великолепии и роскоши игорных зал в рулеточных городах на Рейне,а во-вторых, о грудах золота, которые будто бы лежат на столах. Ведь не платятже им за это; это так просто рассказывается из бескорыстной угодливости.Никакого великолепия нет в этих дрянных залах, а золота не только нет грудамина столах, но и чуть-чуть-то едва ли бывает. Конечно, кой-когда, в продолжениесезона, появится вдруг какой-нибудь чудак, или англичанин, или азиаткакой-нибудь, турок, как нынешним летом, и вдруг проиграет или выиграет оченьмного; остальные же все играют на мелкие гульдены, и средним числом на столевсегда лежит очень мало денег. Как только я вошел в игорную залу (в первый разв жизни), я некоторое время еще не решался играть. К тому же теснила толпа. Ноесли б я был и один, то и тогда бы, я думаю, скорее ушел, а не начал играть.Признаюсь, у меня стукало сердце, и я был не хладнокровен; я наверное знал идавно уже решил, что из Рулетенбурга так не выеду; что-нибудь непременнопроизойдет в моей судьбе радикальное и окончательное. Так надо, и так будет.Как это ни смешно, что я так много жду для себя от рулетки, но мне кажется, ещесмешнее рутинное мнение, всеми признанное, что глупо и нелепо ожидатьчего-нибудь от игры. И почему игра хуже какого бы то ни было способа добыванияденег, например, хоть торговли? Оно правда, что выигрывает из сотни один. Но —какое мне до того дело?