Поэты-романтики-орденоносцы немало лирических стиховнасочиняли о солдатской шинели, будто на ней замечательно спать, одновременноею же укрываясь. А еще лучше, если делается это на снегу или в крайнем случаепод дождем, то есть чтобы она была непременно и мокрая, и пулями пробитая, икак-нибудь в боях обожженная. Вот тогда-то, мол, спать на ней и ею жеукрываться очень уж романтично. Романтично, это, пожалуй, да, но сказать, чтобочень уж удобно, это, конечно, нет.

Крутился Чонкин, крутился – постепенно как-то устроился,как-то особенно съежился, как-то примирился с жесткой реальностью, осознав,что, как ни плоха шинель для спанья, голые нары – хуже. Приспособился, приладилщеку к завернутому рукаву и заснул в сильно скрюченном положении.

И как только впал в забытье, так сразу, а может быть, дажене совсем сразу, может быть, по прошествии какого-то времени, приснилось ему,что не скрюченный на нарах и завернувшись в шинель он лежит, а на пуховойперине, под ватным одеялом и с Нюрой. Лежит Нюра с ним рядом, пышет жаром, какпечка, и пахнет вкусно, как мармелад. И потянулся он томно к Нюре, прижался кней, положил руку на спину, а потом ниже, а вторая рука уже шарила на том жеуровне, но с другой стороны. И, ухватившись за все, на что рук хватало,воспылал он неодолимым желанием, задышал глубоко и часто, кинулся на Нюру срычанием и впился в нее, как паук.

Он не понял, почему она сопротивляется, почему отпихиваетсяколенями и руками, ведь не только ему с ней, но и ей с ним было всегда хорошо.

Он пытался сломить ее сопротивление, но она схватила его загорло, он проснулся и увидел перед собою Штыка.

– Опять, сука, педрило попался, – шипел и плевался Штык. –Что вы ко мне, падлы, липнете!

Проснулись, заворочались на нарах другие. Кто-то наверхуспросил, что происходит, другой голос лениво ответил:

– Новенький Штыка хотел трахнуть.

– А-а, – отозвался первый голос без удивления: видать, здесько всему все привыкли.

Чонкин спросонья тряс головой, пялился на Штыка, не понимая,в чем дело, а когда разобрался, сконфузился.

– Нюрка наснилась, – объяснил он и повернулся на другой бок,чтоб избежать повторения неприятности. Штык тоже спиной к нему повернулся идолго еще чего-то бухтел, пока не заснул, а Чонкин лежал, досадуя, что такнеудобно все получилось, но постепенно досада его ослабла, и он снова заснул.

И опять, как ни странно (а впрочем, что уж тут странного?),приснилась ему перина и подушка, приснилось ватное одеяло и Нюра под ним. Помняво сне, что, обнимая Нюру, получил он в ответ какую-то неприятность, Чонкин наэтот раз долго лежал недвижно, но запах Нюриного тела и волны жара, идущие отнее, опять его одурманили, опьянили, он потянулся к ней робко, потом смелее, иона на этот раз не противилась, и она потянулась к нему. И вот тела ихкоснулись друг друга по всей длине, и вжались друг в друга, и его рукиторопливо оглаживали и мяли ее, а ее руки то же самое делали с ним, и хотяпоказалась она ему какой-то костлявой и жесткой, накинулся он на нее, впился вее губы своими губами, и она его целовала, и она бурно дышала, и она страстношептала почему-то по-украински:

– Ты мэнэ хочешь?

– Хочу! Хочу! – жарко выдыхал Чонкин.

Ошалев совершенно, он грыз ее губы, он касался языком ееязыка, и единственное, что ему сейчас мешало, что раздражало его, были ее усы.

– Зачем тебе усы? – спросил он недоуменно.

– А шоб тэбэ имы колоты, – смущенно хихикнула Нюра, и он,просыпаясь, увидел совсем близко отвратительное лицо пана Калюжного, который,целуя его взасос, одной рукой прижимал к себе его голову, а другой шарил в томместе, куда Чонкин не допускал еще никого, кроме Нюры.

– Ты что? Ты что? – забормотал Чонкин, отпихивая и убираяблудливую руку Калюжного. – Тронутый, что ль?

– Та тише ты, – испуганно зашептал пан Калюжный. – Хлопцивразбудишь.

– А чего ты лезешь? – сердился Чонкин. – Чего лезешь?

– Тю на тэбэ! – возмутился в свою очередь Калюжный. – Такому ты нужен. Сам пристае то до одного, то до другого. Тю!

Опять наверху завозились, и кто-то спросил, что происходит.И опять кто-то сказал, что новенький хотел изнасиловать пана Калюжного.

– Так он и до нас скоро доберется, – предположил первыйголос, впрочем, совершенно беззлобно.

Чонкин, раздосадованный, спустился вниз и сел посреди камерына табуретку. На ней, клюя носом и ерзая, просидел до подъема.

После завтрака вошел в камеру заспанный вертухай, ткнулпальцем в Чонкина:

– Ты! – и еще в кого-то: – И ты, на выход!

– С вещами? – засуетился тот, второй, маленький тщедушныйчеловек без двух верхних зубов.

– С клещами, – беззлобно сказал вертухай. – Когда с вещами,по фамилии вызывают.

Он привел их в уборную, довольно-таки грандиозное помещениес двумя дюжинами дырок в цементном полу.

– На уборку даю сорок минут, – сказал вертухай. – Ведра,метлы и тряпки в углу.

С этими словами он вышел. Чонкин и его напарник осталисьстоять друг против друга, работать не спешили.

От резкого запаха хлорки и застоявшейся мочи свербило вносу, слезились глаза и кружилась слегка голова.

Напарник Чонкина, как уже сказано, был маленького роста,может быть, даже меньше Чонкина, хотя и сам Чонкин, как читатель, вероятно,помнит, тоже не великан. Но держался напарник прямо, развернув плечи и выпятивузкую грудь. При маленьком росте у него была крупная голова с выдающейся впереднижней челюстью и внимательными немигающими глазами.

Когда напарник улыбнулся, это было так неожиданно, чтоЧонкин даже вздрогнул. Напарник, улыбаясь Чонкину, не спеша засунул руку вкарман, казалось, он вынет оттуда пистолет, но вынул он тусклый металлический портсигар,нажал кнопку, крышка отщелкнулась, в портсигаре лежали папиросы «Казбек».

– Прошу! – сказал напарник и протянул портсигар Чонкину.

Смутившись еще больше, Чонкин сунул руку в портсигар, долгоковырялся в нем своими корявыми пальцами, наконец вытащил одну папиросу из-подрезинки. Он долго ее разглядывал, как небольшое чудо, – такие папиросы он и наволе видел только издалека.