– Ну ладно, – согласился Запятаев, – трудно, но доскажу. Таквот, – продолжал он, стараясь держаться так, чтобы Чонкин мог его видеть, – водин прекрасный день прибыл в нашу контору с инспекцией первый секретарь обкоматоварищ Худобченко. Дядя на вид простоватый, ходил в вышитой украинской рубахе,говорил на том же языке, что и я, может быть, без моей виртуозности, новсе-таки в этом смысле кое-чего тоже стоил. Был тоже бдительным, искал у насшпионов, вредителей и диверсантов, нашел только двоих, я до него хорошопоработал. Товарищ Худобченко остался мной очень доволен, собрал совещание,хвалил меня, ставил другим в пример, и дело, как обычно, закончилось большойпьянкой за казенный, разумеется, счет.

Народу набилось порядочно. Пили, пели «Йихав козак на вийноньку»(любимая песня Худобченко) и плясали гопака. Публика, доложу вам, собраласьотборная. Все говорили на том же языке, что и я, все занимались тем же, чем я,то есть совершенно явно и открыто наносили максимальный ущерб тому делу,которым руководили, все при этом гордились своим рабочим или крестьянскимпроисхождением. И вдруг мне, идиоту, спьяну, что ли, померещилось, что я втесном кругу самых интимных единомышленников, которые так же, как и я, хорошознают, что делают. И мне вдруг захотелось их как-то раскрыть, сказать, бросьте,мол, притворяться, здесь все свои. Да если бы я так сделал, это было бы меньшейглупостью, чем то, что я сделал на самом деле. Я встал… и вот, если вы дажепопробуете представить себе, какую невероятную глупость я мог сделать, еслидаже у вас очень развито воображение, вы будете думать три дня, но, уверяю вас,ничего подобного не придумаете. Я встал и начал… язык не поворачиваетсяпризнаться… и начал читать кого? Вер-ги-ли-я! И мало того что Вергилия, но начем? На ла-ты-ни! О боже! Конечно, я сразу понял, что совершаю что-то ужасное,я еще только начал, а вижу, что лица у моих слушателей вытянулись, онипереглядываются между собой, потом на Худобченко вопросительно смотрят. Смотрю,тот тоже поначалу насупился, а потом заулыбался, поманил меня пальцем. Вот так.Как собачку. И я приблизился, виляя хвостом. А Худобченко спрашивает оченьдоброжелательно:

– Що це ты, интересно, такое балакал?

– Та так, – в тон ему отвечаю, – Вергилия немного балакал.

– Кого?

– Вергилия. Вы разве не узнали?

– Ни, не узнав. И на какому ж языку?

– Сам точно не знаю, – говорю, – может быть, на латинскому.

– Ого! – удивился Худобченко. – И много ж ты знаешь подобныхВергилиев?

Понимаю, что дело плохо, плету какую-то чушь, что в нашейцерковно-приходской школе был учитель, он знал немного латынь и нас учил.

– То, шо он знал, – перебивает Худобченко, – этонеудивительно. Он, может, из буржуев был. А вот шо ты это запомнил, шо голова утебя так устроена, это мне непонятно. Вот вы, хлопцы, – повернулся он костальным, – кто из вас кумекает по-латинскому?

Те молчат, но видом своим каждый дает понять, что не он.

– И я не кумекаю. Ни. Потому шо мы с вами деревенскиеваленки, мы знаем только, как служить нашей партии, нашей советской власти икак бороться с ихими врагами. А если и заучиваем шо наизусть, то толькоисторические указания товарища Сталина. А вот товарищ Запятаев, он ипо-латинскому понимает, а может, и еще по-какому.

И тут все добродушие с него вмиг слетело, лицо стало жесткими холодным, как промерзший кирпич.

Я попытался исправить положение, пробовал даже и гопакасплясать, но Худобченко, посмотрев, заметил вскользь, что и гопак у меняполучается «по-латинскому».

В ту же ночь меня взяли прямо из постели, допрашивал личноРоман Гаврилович Лужин, разбил нос, выбил два зуба, и вот теперь я латинскийшпион.

Запятаев вздохнул, вытащил из кармана свой портсигар,угостил Чонкина «Казбеком» и сам закурил.

– Что же делать, – сказал он, – винить некого, кроме себя. Аведь как шел! Как шел! Мне бы только до Москвы добраться, а уж там бы я… Вусловиях военного времени я бы столько мог наворочать. Да вот промахнулся. Но язнаю, я не один. Таких, как я, много. Они везде. Днем и ночью, все вместе икаждый по отдельности, они делают свое дело, и они непобедимы, потому что никтоиз них никогда, ни при каких обстоятельствах не должен раскрываться. А еслипопадется такой дурак, как я, он должен немедленно и безжалостно уничтожаться.Чтобы никто, никогда, ничего… – Запятаев бросил папиросу, сжал пальцы в кулаки,потряс ими и хотел заплакать, но тут в дверях появился вертухай и спросил:

– Кто из вас Чонкин? На выход! – и посторонился, уступаядорогу.

Подследственный Иван Чонкин сидел на табуретке у стены поправую руку от лейтенанта Филиппова, но на большом расстоянии от него, ближе кдвери. Расстояние определялось инструкцией, предусматривавшей возможностьнападения на следователя. Над белобрысой головой лейтенанта висел портретСталина с девочкой на руках. Девочка всем своим видом выражала Сталину глубокуюпризнательность за свое счастливое детство. На стене напротив висела цитата изречи Сталина, оформленная в виде красочного плаката:

«Мы должны организовать беспощадную борьбу со всеми…» –прочел Чонкин и, устав от чтения, перевел взгляд на окно, которое было прямоперед ним. Нижняя половина была закрашена белой масляной краской с подтеками, влевом углу было процарапано одно недлинное слово, которое Чонкину приходилосьчитать и раньше.

Если бы была закрашена не нижняя половина окна, а верхняяили вообще никакая, то Чонкин мог бы увидеть неширокую пыльную площадь и Нюру,стоящую посредине, раскручивая сумку в руке. Чонкин не может видеть Нюру, и Нюране может видеть его. Его видит ворона, взлетевшая на верхушку полувысохшеготополя. Ворона сидит на ветке и равнодушно косит глаза на Чонкина. Ей всеравно, на кого или на что смотреть – на корову, на Чонкина или на столб. Вотона всполошилась, захлопала крыльями, тяжело поднялась, исчезла за левым краемокна, но тут же вновь появилась и села на ту же ветку.

Глядя на ворону, Чонкин задумался. «Это ж надо, – думал он,– сколько на свете всяких тварей. И вороны, и собаки, и индюки, и клопы, илюди, и гадюки, и рыбы, и всякие пауки. И каждая тварь для чего-то живет ичего-то хочет, а кто знает, чего?»

– Фамилия?

Чонкин вздрогнул и, оторвав взгляд от вороны, перевел его налейтенанта, который, занеся над бумагой ручку, смотрел на Чонкина выжидательно.

– Чия? – спросил удивленно Чонкин.

– Ваша, – терпеливо объяснил лейтенант и обмакнул ручку вчернила.