– Нет, вы послушайте, что было дальше. Свалив Галчинского, яободрился. Я понял, что выбрал правильный путь. Я купил несколько тетрадей влинейку и принялся за работу. Вижу какого-нибудь активного большевика, и тут жесигнал: завербован такой-то разведкой. Вижу, в Красной Армии появилсякакой-нибудь выдающийся командир – сигнал на него. Вижу, какой-нибудь ученый,какой-нибудь талант новоявленный собирается то ли необыкновенную машинусоздать, то ли урожай небывалый вырастить – сигнал. Ну, с талантами, знаете ли,расправляться проще простого. Если он в науку свою или в искусство своеуглубился, он вокруг себя ничего не видит и непременно глупости понаделает. Насобрания не ходит, когда предлагают выступить, старается отмолчаться, а если ужи скажет что-нибудь, то обязательно невпопад. Уничтожать таланты, ИванВасильевич, самое приятное и безопасное дело. Витает он где-то там в своихэмпиреях, а его вдруг на землю спустят и спрашивают: а что вы, милейший,думаете относительно, скажем, левого уклонизма или правого оппортунизма? А он,видите ли, как раз про это ничего и не думал. Да как же можно об этом недумать? Сейчас, когда обостряются противоречия, когда во всем мире сложнаяобстановка и капиталисты предпринимают новые атаки. И ведь не сразу, ИванВасильевич, и не всякого человека волокут в кутузку, а еще поиграют с ним, каккошка с мышкой, пусть выйдет, мол, на трибуну, пусть политические свои ошибкипризнает, а он упирается, он хочет, чтоб его поняли. «Что вы, товарищи, яполитикой вовсе не интересуюсь». А ему в ответ головой покачают, да пальчикомпогрозят, да подмигнут. «Брось, – говорят, – ты человек, конечно, умный, нозачем же нас-то за идиотов держать? Мы же понимаем, что отход от политики – этотоже политика». А он: «Да что вы, да я…» А иной начнет хорохориться. Как же, яталант, я гений, на мое место ведь кого попало не поставишь. А вот и поставим,а вот и поставим. То есть не то что даже кого попало, а самого последнегоидиота возьмем и поставим. – Тут Запятаев захихикал, затрясся, а когдауспокоился, продолжал: – Эх, Иван Васильевич, как вспомню, так плакать хочется,сколько через мои руки людей самых выдающихся прошло. Физики, ботаники,писатели, ваятели, артисты, партийные работники. Элита. Сливки общества. Я дведюжины тетрадей на них извел вот таких, общих. И ведь почти каждый раз безпромаха. Нет, вы уж не говорите, доверчивей этой власти на свете нет. И какихтолько глупостей я не писал, во все верят. Про одного, например, сообщил, что вдень открытия бухаринского процесса он вышел из дома с заплаканными глазами. Яже не писал, почему он был заплакан. Может, его жена скалкой побила, а не точтобы он Бухарину особенно сочувствовал. А его взяли. Про другого оченьзаслуженного товарища я сообщил, что он в интимной беседе с таким-тоотрицательно отзывался о нашем о чем? О кли-ма-те. Пропал и этот. И тот,который его слушал, тоже пропал. А как же! Разве можно о нашем климатеотрицательно отзываться? – Запятаев подмигнул, перекосился, похихикал. – Вот,Иван Васильевич, и судите сами, какое оружие в современных условиях страшнее:пулемет, картечь или этот вот маленький огрызок.

Внезапно появился вертухай и, увидев, что работа недвигается, стал грозить обоим карцером. Но двух «Казбеков» – одного в зубы идругого про запас, за ухо – оказалось достаточно, чтобы смягчить его душу. Онудалился, а Запятаев, угостив Чонкина и сам закурив, продолжал свой рассказ:

– Любой преступник, Иван Васильевич, каким бы он ни былхитрым и ловким, рано или поздно попадается, и подводит его что? Бес-печ-ность.Нет, сначала он, конечно, бывает осторожен и осмотрителен и потому действуетбезнаказанно. Но как раз безнаказанность постепенно и неизбежно приводит кбеспечности. Так было и со мной. Сначала я писал свои так называемые сигналылевой рукой, в перчатке, бросал в почтовые ящики подальше от дома, и всегда вразные, принимал другие меры предосторожности и не попадался. Но со временемстановился все беспечнее, все нахальнее. То забуду надеть перчатку, то поленюсьнести в дальний ящик. И, естественно, дело кончилось полным чем? Про-ва-лом.Как-то вечером, возвращаясь с работы домой, иду я по тротуару, вдруг скриптормозов, кто-то сказал: «Эй, товарищ!» Я оглянулся, и в этот момент какая-тосила оторвала меня от земли, по-моему, я сделал даже что-то вроде сальто, апришел в себя уже на заднем сиденье «эмки» между двумя верзилами в шляпах,надвинутых на глаза. Я, конечно, пытался протестовать: по какому, мол, праву итак далее, но один из них сказал: «Сиди и молчи», – и я замолчал. Корочеговоря, привозят меня к серому зданию, въезжаем во двор, выходим, поднимаемсяпо лестнице и оказываемся в кабинете самого Романа Гавриловича Лужина, главногоих начальника. Если вы не знаете, что такое Лужин, я вам скажу: это чудовище.Впрочем, с виду похожее на человека. Сидит за большим столом уродливоесущество, ростом с карлика, говорит с кем-то по телефону вполголоса, кажется,даже любезничает, улыбается и острит, но я-то знаю, что этому дяденьке ничегоне стоит перестрелять хоть тысячу человек одновременно.

Стою ни жив ни мертв. Существо поговорило по телефону,положило трубку, выбирается из-за стола, подкатывается ко мне на короткихножках вплотную и разглядывает в упор. Я понимаю – игра окончена, теперьглавное – твердость, спокойствие и выдержка. Теперь-то я уж кое-что успелсделать. Но все-таки, знаете, к расплате сколько ни готовься, а когда доходитдо нее, то, как бы вам сказать, приятного мало. И вдруг слышу:

– Так вот он, значит, и есть тот самый легендарный ЗоркийГлаз? Долго же вы от нас скрывались. Чудовищно долго. (Это его любимое слово –«чудовищно».) И что же, так вот все и действовали в одиночку?

Когда он заговорил, я как-то сразу опомнился, чувствую, чтовзял себя в руки, и отвечаю с вызовом, дерзко:

– Да, в одиночку.

И тут произошло нечто для меня совсем неожиданное. Лицо егорасплывается в широкой улыбке.

– Видали, – кивает он тем, которые меня привели, – какойгерой? В одиночку.

Вижу, и эти улыбаются благожелательно. И опять голос Лужина.

– И напрасно, – говорит, – в одиночку. Вы для нас многосделали, спасибо, конечно, но время натпинкертонов прошло, давайте действоватьсообща, давайте объединим наши усилия, давайте вместе бороться за нашусоветскую власть.

Я смотрю на него и понять ничего не могу. Что значит – за, яже против, это же очевидно. Дурака валяет? Смеется над жертвой? Но слышу, онспрашивает что-то уж совсем несусветное – почему я до сих пор не в партии. Незнаю, как отвечать, что-то мямлю, а он опять улыбается и сам подсказывает:

– Считаете себя недостойным?

– Да-да, – хватаюсь я за эту соломинку, – именно недостоин.

Он доволен. И эти довольны.

– Скромность, – говорит он, – конечно, украшает человека, новедь и самоуничижение паче гордости. Так что чего уж там скромничать,вступайте, мы поможем.