Короче говоря, обласкал он меня, с ног до головы елеемобмазал. Только один раз заминка вышла. Спросил он меня про материальные дела,а я сдуру возьми и ляпни: я, мол, не за деньги, а бескорыстно.

Тут он первый раз с начала нашего разговора нахмурился.Посмотрел на меня подозрительно, и я понял: ему бескорыстные непонятны. Надосказать, меня спасло то, что я тут же перестроился и сказал, что, вообще-тоговоря, от денег отказываться не собираюсь.

– Да-да, – он радостно закивал, – мы все, конечно, трудимсяне за деньги, но мы материалисты и этого не скрываем.

Он обещал мне помочь, как у них говорят, материально. Ивообще много раз повторял одну и ту же фразу: «Мы поможем». А потом проводил додверей, долго жал руку.

– Идите, товарищ Запятаев, работайте. И помните: такиетоварищи, как вы, нам нужны.

Я вышел на улицу совершенно ошалелый. Еще час назад, когдаони везли меня в машине, я готовился к чему угодно – к тюрьме, к пытке, ксмерти, а тут… Я шел, я улыбался, как дурак, а в ушах у меня все звучало:«Такие товарищи нам нужны». Ну, думаю, если вам нужны такие товарищи…

Тут Запятаев согнулся в три погибели, схватился за живот имелко затрясся, словно в припадке. Чонкин испугался. Он думал, с напарникомчто-то случилось.

– Эй! Эй! Ты что? – кричал Чонкин, хватая его за плечо. – Тычего это, а?

– Нет, – трясся Запятаев, медленно разгибаясь и рукавомвытирая слезы. – До сих пор, как вспомню, не могу удержаться от смеха. Нет, выпредставляете, – повторял он, тыча себя пальцем в грудь, – им нужны такиетоварищи…

Он смеялся до икоты, до судорог, пытался продолжить рассказ,но опять давился от смеха и корчился, и опять тыкал себя пальцем в грудь, навсе лады повторяя слова «такие товарищи». Потом кое-как пришел в себя и сталрассказывать дальше.

После того как он побывал у Лужина, дело его значительнооблегчилось. Ему уже не надо было прибегать к таким жалким ухищрениям, какписание левой рукой и в перчатке. Теперь он открыто составлял целые спискилюдей, которые, по его представлению, были еще на что-то способны, и сосписками не бегал к отдаленным почтовым ящикам, а смело шел Куда Надо (правда,с черного все-таки хода) и передавал написанное из рук в руки. Постепенно и наработе дела у него пошли на лад. Он вступил в партию и стал делатьголовокружительную карьеру. Стоило ему подняться на очередную ступенькуслужебной лестницы, как уже и следующая вскоре не без его участияосвобождалась. И нажимались тайные пружины, и отступали на задний план другиепретенденты, и Запятаев поднимался все выше и выше.

Но чем выше он поднимался, тем чаще сталкивался снеожиданной проблемой. Язык, на котором он говорил, резко отличался от языкановых хозяев жизни.

– Вы понимаете, – размахивал он руками, – я же дворянин. Япетербуржец. Меня бонна воспитывала. Я не умел говорить по-ихому… тьфу… вотвидите, а теперь отучиться не могу. А тогда у меня просто язык неповорачивался. Ну, с манерами-то было полегче. Целовать дамам ручки я отвыкбыстро. Не подавать пальто и первому ломиться в дверь я более или менеенаучился. И когда мне кто-нибудь говорил о хороших манерах, я уже вполнепривычно возражал, что женщина в нашем обществе такой же равноценный товарищ иее можно отпихивать плечом, потому что и ей позволяется делать то же самое.

С языком было хуже. Элементарные слова вроде «позвольте»,«благодарю вас», «будьте добры» вызывали недоумение, на меня смотрелиудивленно, и я сказал самому себе: так дальше продолжаться не может. Ты, сказаля себе, можешь сколько угодно притворяться своим среди этих людей, ты можешьделать вид, что полностью разделяешь их идеи, но, если ты не научишься говоритьна их языке, они тебе до конца никогда не поверят.

И вот я, как ликбезовец, засел за учебу. О боже, какой этобыл тяжелый и изнурительный труд! Вы знаете, я всегда был способен к языкам. Вдетстве меня учили французскому и английскому. Потом я неплохо знал немецкий,болтал по-испански и даже по-фински немного читал. Но этот язык… Этот великий,могучий… Нет, вы даже представить себе не можете, как это трудно. Вот некоторыеумники смеются над нынешними вождями, над тем, как они произносят разные слова.Но вы попробуйте поговорить, как они, я-то пробовал, я знаю, чего это стоит.Итак, я поставил перед собой задачу в совершенстве овладеть этим чудовищнымязыком. А как? Где такие курсы? Где преподаватели? Где учебники? Где словари?Ничего нет. И вот хожу я на разные собрания, заседания, партийные конференции,слушаю, всматриваюсь, делаю пометки, а потом дома запрусь на все задвижки иперед зеркалом шепотом воспроизвожу: митирилизем, импирикритизем, экпроприцеяэкспроприторов и межродный терцинал. Ну, такие слова, каксилисиский-комунисиский, я более или менее освоил и произносил бегло, но, когдадоходило до хыгемонии прилитырата, я потел, я вывихивал язык и плакал отбессилья. Но я проявил дьявольское упорство, я совершил величайший подвиг. Ужечерез год совсем без труда и даже почти механически я произносил килуметр,мулодежь, конкрэтно. Но иногда я употреблял такие выражения и обороты, что дажеискушенные партийные товарищи не каждый раз могли сообразить, что это значит.Ну вот, например, по-вашему, что это: сисификация сызясного прызводства?Поняли?

– Не, – признался Чонкин, – не понял.

– Естественно. Это означает интенсификациясельскохозяйственного производства. Это уж высший класс. Когда я овладел этимязыком в совершенстве, некоторые товарищи смотрели на меня с умилением. Иныепытались подражать, не всем удавалось. Теперь благодаря таким товарищам иновому языку передо мной все дороги были открыты. Вскоре я занял тот самыйпост, с которого сбросил когда-то кого? Рудольфа Матвеевича. Я к тому времениуже женился и, между прочим, на ком? На Валентине Михайловне Жовтобрюх. Идетишек завел двоих. И делал карьеру, но цели своей главной не забывал никогда.Правда, карандашик мне уже был не нужен. Я уже работал в иных масштабах. Я всехсамых лучших инженеров и конструкторов прямиком отправлял к таким товарищам. Яэто дело, которым руководил, разваливал, как только мог. И вы думаете меня заэто схватили? Как бы не так, меня за это орденом наградили. Меня ставили впример как проводника образцовой кадровой политики. Меня уже в Москвусобирались перевести. Вот бы где я развернулся. Но тут… – Запятаев двумя рукамисхватился за голову и покачал ею, – тут, Иван Васильевич, я совершил такуюглупость, такую глупость, что даже стыдно рассказывать. Как вы помните, меняподнял кто? Я-зык. А кто меня погубил? Я-зык. Вы знаете, не хочется продолжать.Трудно. Давайте быстренько уберем, а то придет надзиратель, орать будет.

– Да не будет, – сказал Чонкин. – Ты давай дуй дальше, а ясам, я мигом.

Он выплеснул на пол ведро воды и стал метлой гнать ее ксередине.