Глафира слушала и кивала, как будто он мог ее видеть.

Ну конечно, не знал. Ну конечно, только прилетел. Нуконечно, «держись, хорошая моя девочка»!

Я держусь. Собственно, ничего не происходит.

– Как ты там, маленькая? Как ты… пережила?

– Что, Андрюш?

– Да все! Похороны, речи, всю эту… чушь собачью?

– А ничего не было.

– Как… не было?

– Так, не было. Его увезли в Иркутск, он же оттуда родом, ивсе. На похоронах никого не было, я не разрешила. Я… только что вернулась.

– Почему ты мне не позвонила?! Я бы сразу прилетел. С кем тытам, Глаша? И где?!

– На даче.

– Почему не в Москве?! Он же, насколько я понял, как раз надаче и… и ты там…

– Я здесь, – согласилась Глафира.

Почему-то именно сейчас, «в эту трудную минуту», как пишут вплохих романах, ей не хотелось с ним разговаривать.

– Я немедленно приеду, – решительно заявил Андрей,разговаривать с которым ей нынче почему-то не хотелось, – это ужасно, что тытам одна! Можно мне приехать?..

Если бы он не спросил, она бы не сопротивлялась, конечно. Вконце концов, надеяться ей больше не на кого, только на него, на Андрея! Но онзачем-то спросил – можно? – и она ответила:

– Нет.

Он опешил:

– Что – нет?

– Нет – значит нет, – пояснила Глафира безмятежно. – Нет –значит не приезжай, Андрюша.

Он помолчал, и молчание его выражало недоумение и огорчение.Он умел хорошо, выразительно молчать.

– Глаша, – начал он осторожно, – что происходит?

Ей стало смешно, и она засмеялась. Вот действительно!.. Чтопроисходит?..

– Ничего не происходит, – сказала она весело. – Просто уменя муж помер, и я его только что похоронила… Я как раз с похорон прилетела, ятебе об этом уже сообщила!

– Я не виноват, что он помер, Глаша.

– Конечно, нет, – успокоила его она, спохватившись.

Раз от раза она как будто забывала эту его черту и потомвспоминала – с огорчением. Во всем и всегда он искал виноватых, кажется, сединственной целью – установить, что он не виноват. Никогда. Ни в чем.

– Никто не виноват, Андрюша, – повторила Глафира задумчиво.– Я одна виновата.

– Ты что, с ума сошла?! Чокнулась от горя?! Ты-то в чемможешь быть виновата?!

– Да во всем, – твердо сказала Глафира, и он через своютрубку, прижатую к уху, вдруг почувствовал, как далека она от него и какстремительно удаляется, исчезает, вот-вот совсем исчезнет.

Он не обладал чрезмерным воображением, но эту картину увиделвсерьез, на самом деле, и она его напугала.

Что он станет без нее делать?! Как жить?! Чем и для чего?!

Сделав над собой усилие, он разогнал туман, в котором онаисчезала.

Какая-то чепуха на постном масле. Почему он должен что-тотакое делать… без нее?! В конце концов, никаких препятствий теперь вовсе неосталось. Муж – главное препятствие! – взял да и помер, неожиданно для всех.Это он хорошо придумал. Освободил. Разрубил узлы.

Мысль была настолько… стыдной, что Андрей заговорил быстро игорячо:

– Короче, я сейчас приеду! Чего там сидеть, на этой даче! Ятебя отвезу к маме, по дороге мы где-нибудь поедим, и ты мне все расскажешь.

– Андрюш…

– Надо было сразу мне позвонить, я бы прилетел!

– Ты это уже говорил.

– Глафира! Что с тобой?!

– Ты это уже спрашивал.

Он растерялся. Переговоры зашли в тупик. Вернее, пошли покругу. Это он уже говорил, а об этом уже спрашивал…

– Короче, я сейчас буду, – объявил он, запутавшись междукругами и тупиками.

За спиной у Глафиры вдруг что-то с силой бабахнуло так, чтоэхо прокатилось над соснами, она вздрогнула и уронила телефон со смятеннымАндреевым голосом внутри.

И медленно оглянулась.

Странное дело. Дверь на террасе, двустворчатая, высоченная итяжеленная, которую Глафира оставила нараспашку, теперь была наглухо закрыта.

Но она не может закрыться… сама по себе!

Она специально сделана с какими-то «стопорами» и «упорами»,чтобы случайный сквозняк не мог ее захлопнуть!.. Разлогов говорил, что, еслитакими дверьми хорошенько хлопнуть, ровно половина участка окажется засыпаннойбитым стеклом.

Извержение вулкана Везувий. Гибель Помпеи.

Позабыв про телефон, Глафира быстро пошла к дому. Поскользнуласьна жухлой траве и чуть не упала.

Сердце сильно колотилось, и ладони вспотели. Сосны шумели ввышине, и их шум вдруг показался Глафире угрожающим.

Перед террасой, спускавшейся в сад широкими пологимиступенями, было светлее. Глухие заросли жасмина и старой сирени отступали кбеседке и мангалу, которым Разлогов очень гордился и даже на работу не ездил,когда его устанавливали, – наблюдал и помогал класть печь, это Разлогов-то!..

Шлепая нелепыми тапками, Глафира взобралась по ступеням на террасуи потянула на себя дверь. Дверь не шелохнулась. Глафира перевела дыхание,зачем-то подергала холодную и влажную ручку и опять потянула.

Так, спокойно. Она не может захлопнуться – «стопоры»,«упоры» и всякое такое…

Эту дверь закрыть и запереть можно только изнутри.

Изнутри… Изнутри…

Глафира скатилась со ступеней, оступилась, шлепанец свалилсяс ноги. Бежать в одном было неудобно, но она бежала.

Были еще два входа – со стороны ворот и подъездной площадки,и в цокольный этаж вела отдельная дверца, которой пользовался в основномсадовник Юра, а зимой голый Разлогов сигал из нее в сугроб, насидевшись дообморока в сауне.

Глафира точно знала, что обе эти двери заперты, но все жебежала.

Парадный вход в ее – в разлоговский! – дом был закрытнаглухо.

Его не открывали с того самого дня, когда она, Глафира,приехав домой, нашла на полу в гостиной Разлогова. Беломраморное нелепейшеекрыльцо с балюстрадой было застлано мокрыми листьями, которые никто больше неубирал.