кто свободен, приводят себя в порядок, отдыхают.

В такие часы люди собираются в подвале, где стоит телефон и «стол-арсенал».

Полумрак. На письменном столе, на пианино расставлены коптилки, но много ли от них света?

Разбираются происшествия дня. Сегодня станковый пулемет действовал вяло. Почему? Видно, фашисты уже успели изучить расположение наших огневых точек и напирают с той стороны, где пулемет не мог им помешать. Значит, «максиму» надо увеличить сектор обстрела, а для этого придется снести еще кусок стены. Пулеметное отделение тут же принимается за работу.

Потом обсуждаются действия петеэровцев.

— Я сегодня впустую «лепил», — жалуется Якименко. — Вин десь там ползет, а нам не видать ничего…

— Правильно Григорий говорит, — поддерживает своего напарника Рамазанов. — Если немец двинет танки, их из нашего закутка не достать.

— А что, Сабгайда, если перевести ружье на второй этаж, в угловую комнату? — предлагает Павлов.

Бронебойщики признают, что там сектор обстрела будет более выгодный.

Рамазанов и Якименко отправляются на новое место.

Здесь, в «Доме Павлова», просиживая длинными ночами за породнившим их противотанковым ружьем, бронебойщики часто делились воспоминаниями о своей прежней жизни.

Григорий Якименко — человек с редкой профессией: до войны он обучал служебных собак. К этому делу он пристрастился еще на действительной службе. Вернувшись в родное село Второе Красноармейское, Якименко обзавелся семьей. Но это не мешало ему целыми днями пропадать в Харьковском питомнике собаководства. В начале войны его вместе с овчаркой Найдой послали охранять Сталинградский тракторный завод, а когда фронт приблизился к городу, он пошел в 13-ю гвардейскую и стал бронебойщиком.

В один из первых дней новой службы — это было еще в заволжском резерве — случайная встреча разбередила его душу.

Разговорились солдаты — кто откуда родом.

— А мои пид нимцем, — хмуро сказал Якименко. — Ох, и красивые у нас места…

И стал рассказывать. Поросшие кустарником и мелколесьем холмы опоясывают обширный луг, по которому протекает Малая Хотомля — тихий приток Северного Донца. На пологих склонах, растянувшихся на километры, живописно примостились Барабашевка, Довгеньке, Кочережка и другие хуторки. Вместе они и составляют село Второе Красноармейское…

— Друге Червоноармийське? — как-то странно переспросил оказавшийся рядом незнакомый солдат. — Булы мы там, булы… — бросил слово и исчез, будто сквозь землю провалился.

Эти скупые и, как показалось, многозначительно произнесенные слова вызвали тревогу. Солдата найти не удалось, и Якименко решил порасспросить офицеров. Но обратиться к большому начальнику с сугубо личным вопросом он посовестился, а те, кто были поближе, оказались новичками. Наконец ему указали на политрука пулеметной роты Авагимова, старослужащего 13-й гвардейской дивизии, дравшегося еще под Харьковом. Авагимов подтвердил то, что сказал солдат. Действительно, родное село Якименко стало ареной больших боев, это было то самое место, где дивизия попала в окружение.

— И артиллерия била?

— Била…

— И бомбили?

— Бомбили.

— И дуже все погорило?

— Да уж погорело…

Как ни тяжело было говорить все это, но Авагимов считал себя не в праве скрывать от солдата правду.

— Теперь ты должен с ними вдвойне рассчитаться: один патрон за семью, другой — за дивизию, один — за своих, второй — за всех нас…

Слова политрука доносились до Якименко словно откуда-то издалека. Вмиг он почувствовал себя осиротевшим. До боли явственно представилось ему сгоревшее село, пустая, обезлюдевшая, обуглившаяся хата… Не будет больше заплетать свою длинную черную косу Маруся, не услышит он, как гомонят галчата — Иришка с Машей. А Толик…

Своим горем он тогда же поделился с Рамазановым.

— Ланковая була, на бураках, як Демченко, теж Мария, знаешь? — с гордостью говорил он о жене.

О знатном свекловоде пятисотнице Марии Демченко Рамазанов слышал.

— Ось и моя Маруся така була. Как выйдет в поле с дивчатами — любо смотреть. И дома такая же: всюду поспевала — и за худобой доглядит, и дети всегда справленые… Сына все ждали. Еле дождались: а то все девка да девка. Толику полгода было, когда я уходил из дому. А спивала як! Первая певунья на селе…

Рамазанов не стал утешать: мол, рано горевать, мол, ничего еще неизвестно. Излишни такие слова, когда горе кругом, куда ни глянет глаз. Но этот уже немолодой солдат вдруг стал ему очень близким. И Рамазанову, человеку обычно молчаливому и замкнутому, самому захотелось рассказать о себе.

Росли в нищете пять братьев с сестрой, и будущий бронебойщик батрачил на виноградниках у астраханских богатеев Даировых. Грамоту он постиг только на действительной службе, его учили два московских парня Ушаков и Жмырков — он запомнил их имена на всю жизнь. Рассказал Рамазанов даже о том сокровенном, в чем никогда никому не признался бы: как украл жену. Ведь по старому обычаю за невесту требовали калым: овец, рису — всего тысячи на три. Неслыханная для батрака сумма!

— Муршида, соседская дочь, прибегает раз в слезах: «Замуж отдают… А он такой противный…» Тут мы и уговорились. Она потихоньку перенесла вещи к моему дяде, и мы вдвоем спрятались у него в землянке. Три дня нас искали. Тогда Гайниджамал, мать Муршиды, и говорит моей матери: «Что ж, Марьями, наверно, уж поздно искать…» — «Да, — отвечает мать, — и я так думаю». — «Давайте играть свадьбу»…

О Рамазанове и Якименко солдаты говорили в шутку, что один без другого куска хлеба не сжует. И в то же время каждый раз, обращаясь к Рамазанову, который был командиром отделения, Якименко подчеркивал официальную сторону их отношений; только перед лицом непосредственной опасности он изменял своему правилу и вместо официального «гвардии сержант Рамазанов» довольствовался кратким «Рамазан» или «Буха́рович».

Вот и теперь, на новой огневой позиции, в угловой комнате второго этажа, Якименко, борясь с одолевающей сонливостью, обращается к другу:

— Гвардии сержант Рамазанов, мне щось дремлется, сумно на душе. — Здесь очень гордились своим гвардейским званием, и мало кто упускал возможности повторить почетное слово…

— Э, не волнуйся, товарищ Якименко, — подбадривает его гвардии сержант. — Если мы тут выдержим — везде живы будем…

В редкие дни, когда приходила почта, Якименко грустил еще больше. И не только Якименко. Грустили все, чьи семьи находились на оккупированной земле и кому ждать писем было не от кого.

Зато любое доставленное сюда письмо