Его медлительные движения оставляли его далеко позади, и даже сейчас, за эту кормежку, он едва-едва успел подъесть жилистый обрывок плоти. Глядя на этого нелепого выродка, ковыляющего на запах крови и плоти, я понял, что этому крохе нужна особая защита.

Превосходство в массе никак не помогали малышу пробиться к брюху матери – более проворные братья и сестры опережали его. Он слепо ныкался, ища сосок, но его незрячесть вынесла бы жестокий приговор, будь он в дикой природе.

Но я хотел дать ему шанс. Отселив поначалу его в отдельную клетку, я лично кормил его подогретым о здешнюю печь козьим молоком. Он охотно лакал его, и еще с большей охотой кушал мелко порубленные кусочки мяса. В этом плане он обошел своих сородичей – пока другие щенки только-только отсасывались от мамаши, мой зверь уже задорно глодал косточки.

Через два месяца, когда я уже отчаялся ждать, у моего щенка прорезались глазки. Я не сразу это заметил, и долго вглядывался – не кажется ли мне это чудо? Когда я отчетливо увидел, как черное морщинистое веко приоткрывает влажные глаза, и зверек с большим интересом оглядывает жилище, построенное для него, моему счастью не было предела. Господь благословил этого выродка и мое желание вскормить его, вот так бесцеремонно нарушив порядки дикой природы.

И сейчас, в этот вечер после прочтения довольно скверного по своему духу письмеца кузена, я под пристальный взгляд здоровенной суки приблизился к клетке с молодыми щенками. Мой Слепыш, как я прозвал здоровяка, вместе с прочими вышел поглядеть, что за чужак нарушил их покой.

На звонкий лай молодняка оживилась и их мамаша.

– Тихо, тихо, я пекусь о них побольше твоего! – заверил я гиену, заходя к щенкам.

Огромная зверюга не спешила верить мне на слово: злобно скалясь, она пристально всматривалась в каждое мое движение.

– Да брось тебе! – отмахнулся я, приседая на корточки к молодняку.

Двое самых резвых и любопытных детенышей обнюхали меня и, кажется, все же признали. Они смелели, приученные ко мне, к моему запаху, и уже через несколько минут край моих белых кальсон был изрядно потреплен этой ребятней.

Мы славно порезвились, и я старался умотать их, извиняясь за вынужденное их заточение. Щенки при всем своем желании не могли бы причинить мне таких ран, которые бы я не залатал сам, безо всякой посторонней помощи и ведома.

Оттого игра наша складывалась легко и свободно – я ловко прибирал пальцы, чтобы кровожадный молодняк не откусил мне их на радостях, пока мы перетягивали друг на друга их любимую корягу, которую я нашел в здешних окрестностях.

Стоит ли говорить, что Слепыш был моим фаворитом? Ради него я нарушил законы природы, позволив ему жить, и теперь он заметно обходил своих сородичей, не уступая в игре, активно толкаясь мускулистыми лапками, которые уже обросли массой тугих мускул.

Как далеко это все зайдет, мне было неведомо тогда. Я помню лишь, что заночевал прямо там, в подземелье, выстроив три деревянных ящика, оставшиеся еще со стройки, и застелив их грубой мешковиной, надеясь на пару часов поверхностного сна без кошмаров и лихорадочных пробуждений.

* * *

Вскоре случилось два события, одно за другим. Первое меня довольно скверно огорчило. Тогда я не был научен, что теряя малое, порой обретаем бесценное. Тогда я просто с досадливой подозрительностью поглядывал на слуг, особенно на тех, кто убирался в моем доме. У меня испортился сон, и это подрывало мои силы.

Причиной моего скверного расположения духа была пропажа бритвы. Серебряная с резной деревянной ручкой в именном футляре, на котором были вытеснены мои инициалы и герб, изображающий рысь, что гордо вздымает передние лапы вверх. Уже не помню, куда я спешил накануне – очевидно, в операционную, и, побрившись наспех и вполне закономерно порезавшись под ухом, я не обращал внимание на кровь. В то утро я последний раз видел бритву. Сама по себе вещица не была особенно примечательна. Тем более что дома и в кабинете на видном месте лежали драгоценности, которые представляли куда большую ценность.

Проверка людей была практически невозможной. Пришлось расплачиваться за подход, которым я руководствовался при найме, а именно – никаких лишних вопросов, если человек честно мне служит и не вызывает нареканий. Таким образом, я не имел понятия о прошлом доброй половины своих людей. Насколько в подобных обстоятельствах это были «мои» люди – вопрос, конечно, занимательный, однако в тот момент мало меня волновавший. Разумеется, у меня были запасные бритвы, которые не уступали первой ни в удобстве использования, ни в красоте резьбы, ни в стоимости. Намного больше меня беспокоил сам факт, что в моем доме появился вор.

Пойдя со своей совестью на сделку, я решил для себя поступить следующим образом, казавшимся мне разумным тогда, кажущийся мне верным и сейчас. Внутреннее расследование я доверил двум людям, о которых знал хоть что-то. Один был аристократом, который разругался со своей именитой родней. Ссора эта была отнюдь неблагоразумна, учитывая весьма удручающий масштаб его личности. Однако он был грамотен, и нареканий у меня не было ни к нему, ни к его слуге, который какими-то узами все еще оставался верен своему господину, что вполне похвально. Я настаивал и много раз подчеркнул, что главным приоритетом является безопасность и спокойствие Святого Стефана.

– Незачем тревожить их души, и без того ослабленные тяготами плоти, – говорил я.

В сердце горела надежда, что кражу совершил мелкий и несильно разборчивый воришка, уже удравший прочь по разбитым сельским дорогам. Он наверняка прямо сейчас пьет теплое пиво в какой-то придорожной хибарке. Пока не совершилось никакой новой кражи, я по-детски наивно держался этой версии событий.

В любом случае о полноценном расследовании не могло быть и речи – мой питомник, конечно же, обрадовался новым изумленным лицам солдат, которые непременно спустились бы, обыскав госпиталь и принявшись за дом. Вот только ни солдаты, ни я, разумеется, этого восторга не разделили бы. Таким образом, как это часто бывает, мне пришлось сидеть и ждать ответов, которые дались довольно скоро.

Ко мне явился тот самый аристократ с каким-то благозвучным именем, которое никак не вязалось с его невзрачным и даже жалким обликом и грубоватыми повадками черни, а посему я не запомнил его. Впрочем, это сейчас не имело значение, ведь его доклад заставил меня действовать. Захлопнув с мелодичным звоном рот рыбки-чернильницы, я спешил вниз, в морг, где велся допрос, который, по всем моим ощущениям, проводился куда более сурово,