я все знаю? Да ведь сам Кусматов мне перескажет диалог между ним и судьей, и обмолвится о связях Гнуса. И даже, в порыве лучших чувств, опять пообещает отдать мне свою аудиовидеозапись. Потерявший границы совести наркоман Миша станет последнее время «строить» меня, как солдата-первогодка, чтобы я слушался его как цепной пес Президента, о чем он не раз любил повторять.

После всего этого пройдет немного времени, и я начну понимать истинный смысл от сквалыжных интересов подполковника и его игру: с кем он играет и какие у него ставки.

А я мыл трупы, одевал, бальзамировал. Пришло время и работу свою пришлось узаконить, проводить официально через ИП. Все чаще и чаще в министерство здравоохранения шли на меня жалобы, и я знал, что инициировал их Гнус!

Когда официально оформил ИП, первым решил «похвалиться» Кусматову, потому что знал, что сразу узнает Гнус.

– Ну, Док, куда «доносить» понял?! – и подполковник постучал ладонью по свежеокрашенному сейфу.

А я-то тут обрадовался, что мне не придется унизительно платить оброк или дань бандитам, а стану отдавать ментам. Все-таки я почти из их колоды или когорты. И цена моя окажется выше, чем у торговца семечками на рынке. Мы ведь уже не раз с Кусматовым выезжали и днем и ночью на места происшествий. Мне казалось зазорным ходить под Гнусом. И само понятие – «ходить под кем-то» – возникло уже в наши дни, как горькая примета времени.

– Да я бы лучше вам платил, товарищ полковник! – продолжал я называть его полковником по привычке, вынесенной из армии, хотя до полковника ему оставалось несколько недель. – А то ведь я платил Гончару, приходил и забирал деньги Жиган. Мне стыдно, что судебный врач у них на побегушках! Я перестал им отдавать! Поговорите вы с ними, что я вам отдаю!

Тут подполковник и замолк. Весь его, поначалу, возбужденный и победный вид вдруг от услышанной просьбы изменился. Я мог даже поверить, что он раньше мог и не знать. Гнус специально не стал бы ему говорить. Зачем доводить до сведения то, что может нарушить злобное равновесие бандитской группировки. А вдруг Кусматов пойдет навстречу Петровичу, а Луцкие узнают, что только они платят Гнусу, и пошатнется тогда и так несостоявшийся у него «непререкаемый» авторитет. Подполковник попытался быстро, на уровне своего военного мозга, проанализировать ситуацию, но стал говорить неуверенно и заикаться, и чтобы свой недостаток скрыть, как заики начинают петь, и он запел петушиным фальцетом:

– Знаешь, Петрович! Я бы не хотел в это дело влезать! Ты разрули там как-то сам!

И вот тут я понял, как кончился в нем честный мент, честный полицейский и оборвалась наша дружба. Он стал в один ряд даже не с барыгами, не с мздоимцами. Он стал в один ряд с криминалом, с бандитами и крохоборами. Помогал им прикрывать грязные делишки, хотя всего, может, еще слишком мало, чтобы сравнивать его с самим Велиаром. Но я понял и осознал, что он отдавал меня на откуп Гнусу и предлагал мне выбираться самому. Он отдавал меня в руки организованной преступной группировки, у кого давно руки по локоть в крови. Вот их собачьи клички: Кеня, Жиган, Тафай. Они убили Хромова только из-за того, что дерзким и смелым парнем оказался тот. Боялись они таких.

Хромова Пелагея, бедная и несчастная мать, не выдержала, не вытерпела, наслушавшись разных слухов о сыне. Решила встретиться с Кеней. Говорили ей, что тот много теперь молился Богу… И она пошла к убийце своего сына. Якобы, Кеня покаялся, и другим уже стал. Может, покажет все же, где лежат мощи мальчика ее, единственного сына Пелагеи. Возьмет она тогда их и захоронит кровиночку свою Лешу, рожденного от Мужа покойного – Хромова Ивана. Место могилки обозначит крестом православным. Ходить туда начнет, поминать, плакать. Ронять и лить слезы на ту землю, где плоть от плоти ее станет покоиться. Она не хотела искать уже правду и виновников смерти его. Но Кеня встретил ее не по-людски, не по-божески, не так, не таким, каким, говорили, он будто бы стал. Был он зверем, зверем и остался, подумала она после встречи.

– Чего пришла, дура ты старая?! Еще раз заявишься, с лестницы спущу! – прошипел он ей, и глаза его налились кровью, как у быка, как и раньше часто наливались, когда в ОПГ бандитствовал.

– Бог тебе судья! Все равно от суда Его никуда не денешься! – со слезами на глазах пошла она от него восвояси.

А он не выдержал, не утерпел, не хватило духа божьего, к кому сейчас других призывал, схватил веник, которым пол в подъезде жена его подметала, и бросил в нее, озираясь машинально по сторонам, не видит ли его кто:

– Уходи, дура старая! Чтоб глаза мои тебя не видели!

Жигана и Тафая Пелагея трогать не стала. Знала, что только от Кени все зависит: скажет им, что делать, то они и будут делать. По указу президентскому их на тридцать соток закрывали. Да сам Иуда, Мудашев, вытащил их из камеры через 16 дней. Жена за Кеню перед ним уж больно хлопотала. Мудашев тоже бизнесменом еще раньше заделался. Одно время вместе с Кеней и Пичугой народ обкрадывали. Жена Кени, Дарья, та еще стерва и сама была. Когда муж сильно пил и с чужими бабами вожжался, она напилась как-то сама, и давай на столе на улице голой плясать, только туфли снимать не стала. По деревянному настилу громко отстукивала каблуками. Вроде, как злила его или назло вытворяла. А он не ревновал ее, страшненькая та была. Женился на ней аккурат, когда муж первый от рака умер. Мать Кени тогда и сказала сыну:

– Приглядись к Дашеньке! Лицом и фигурой не вышла, может, женой хорошей будет! Тебе, пастуху, – она ему так говорила, когда он еще коров пас, – трудно одному прожить! – хотя она имела в виду совсем другое: если уж не выучился ни на кого, то, что перебирать-то их, да за красотой и богатством чужим гоняться.

Но Велиар – это не перерождение человека в другую сущность, а свойство и форма природного злого духа, возникающая, изначально, сама по себе. А мы не сдаемся, горим на кострах инквизиции, гнием в тюрьмах, погибаем в ГУЛАГах. Но продолжаем нести свет и добро людям, прорываемся сквозь черную мглу, окружающую звезды. Берем и несем свет Создателя нашего и говорим Велиару:

– Нет! Долой! Никогда тебе не управлять нами! И все жертвы человеческие в борьбе с тобою не будут напрасными! Ты отодвинешься,