18

В августе я написал письмо Марине. (Я сразу отослал его, и теперь лишь могу пересказать, как и о чем писал.) Милая моя Марина! Я не хочу, и не буду обременять красивую женщину! Любимая моя! Я преклоняю пред тобой голову и опускаю плечи… Какая ты высокая и стройная. Какие у тебя прямые и ровные черты лица. Ты, словно, незнакомка, что сошла с картины Брюлова. Меня смущает и удивляет симметрия твоих линий. Они до того отточенные, словно тебя, мою Лолиту, кто-то рисовал по лекалам или ваял из глины по трафаретам. Но я уже знаю, что никто другой, кроме Его, не мог этого сделать. А я все еще, не нарочно, лгу и лукавлю. Иногда жалуюсь на провалы в памяти. Кого-то нарочно упрекаю в том – что я, мол, не знаю того художника или скульптора. Того, никем еще не превзойденного творца или ремесленника, в самом лучшем значении самого слова. Его никто и никогда не сможет превзойти. Уже даже по его определению, такое не возможно. Кто бы мог придумать в женщине обворожительно красивые и округлые бедра, как у тебя, дорогая моему сердцу Марина, которую я люблю. Он для красоты изваяния, сэкономил материал на ягодицах, не делая их отвисшими, а, наоборот, сотворил поджатыми и упругими, похожими на форму яблока, а не на переспевшую, переполненную липким соком, забродившим и превратившимся в зловонную брагу, отяжелевшую от мякоти, – грушу. Он предал тебе, тем самым, спортивную осанку. Добавил ко всему немаленькую и небольшую грудь – нет, конечно, их две – словно, здесь и завершил задуманный контур фигуры. А вот глаза, он их будто и не придумывал в творческих муках, даже не рисовал кистью, не шлифовал камнем или не лепил из глины и не думал про цвет. Он воплотил мечты легким своим дуновением, как чистым морозным воздухом, и наполнил их прозрачной родниковой водой в лучах теплого весеннего солнца. Наполнил и придал им васильковый цвет, подмешивая рубиновый, как плоды рябины, но одновременно. Сразу и без границ. Без разделительных линий, без полос от перемешивания. Он увидел сам, что ты получилась интересной, обворожительной и соблазнительной. Тогда он сделал тебе ровными и гладкими линии носа. И как-то невольно заигрался на губах (он ведь тоже похож на человека, хотя правильнее и уважительнее сказать, что человек похож на Него, и Он творил по подобию своему), придавая изгибы и волны. И обрамляя что-то в верхней части лица, придумал красивые дуги бровей. И не выдержал тогда и закричал Он: я – Бог!

Так появилась на свет ты – царица моего сердца и дщерь Бога самого! Королева изможденной моей души. И счастье нескончаемого мужского желания. Как страсть моей плоти. Чтобы всегда хотеть обладать тобою во сне и наяву!

Но теперь, замкнутый в мешке Онгудайских гор, я порою реву, как раненный зверь от боли, или тихо стону, как умирающий степной конь. Я не вижу тебя. И жду денно и нощно, когда ты замелькаешь на экране моего смартфона. Ты стала надеждою и силою моего духа, оплотом моих чувств на земле и вдохновенными порывами ветра по синему небу. Но то любовное небо я вижу только во сне, когда Бог приоткрывает чуточку или краешек своего мира. И там я сжимаю тебя в своих объятиях, как самую любимую и единственную женщину во всем мире, которую я недавно еще целовал и обнимал наяву. А теперь пытаюсь в сладких воспоминаниях восстановить и представить весь образ, находясь в большой и бескрайней Сибири.

И пусть кто-нибудь решиться сказать мне, что я был нечестным с тобой мужем или кавалером, я начну просить, чтобы Бог наслал на того кару свою. И призову Его, Господа своего, единственного и праведного свидетеля. И Он скажет: врете вы все, господа, только бывшая жена и не любила его и шила ему порочные связи! И он, Господь наш, обязательно покажет и предъявит вам доказательства смертоносной любви порочной женщины, если сочтет нужным и необходимым.

В самые теплые и нежные минуты, исходившие от меня, прихожанина православной церкви – вам напомнит и Господь наш – как невежественная женщина отталкивала меня и даже морщилась в момент мирской и телесной близости. А у нас из окон, даже лежа на полу, видна церковь с пятью куполами. И колокольный звон заполняет все комнаты и при закрытых форточках. Она все время, как теперь понял я, а Богу известно доподлинно, хотела сказать и, до поры до времени, не говорила:

– Уйди от меня, постылый! Не люблю я тебя! И никогда не любила! А замуж пошла, чтобы скрыть позор своего одиночества. Одна с ребенком на руках осталась. Тогда ты нужен мне был! Первый муж другого ребенка на стороне заимел. Не смогла я снести молвы людской, боли и обиды!

«Эх, – думаю я теперь, – никакая ты не учительница географии, а дура-географичка. И держал я глобус перед детишками, объясняя им про наш уголок во Вселенной. А оказалось, не глобус, а мячик резиновый, расчерченный на меридианы и параллели. А ты, баба глупая, смеялась надо мной… Впрочем, о чем это я?!»

А вот о чем! По сыну я страдаю, и, может, больше всего по нему. Он – все то, что останется после меня на Земле. И я буду винить только самого себя, буду думать и проклинать за все… И спрашивать себя, а что я сделал для того, чтобы всего этого не случилось? И мне будет казаться – сделал все, что мог, а если случилось такое, значит, не все, нет, не все, если он стал таким, каким я его вижу, каким он предстал в самые трудные минуты моей жизни. Зачем и почему он предал меня, и уходит от ответов на прямые вопросы? Где и когда я потерял его? Или он потерял меня? Когда я порвал и истончил границы, скрытых от взгляда, родственных отношений? И теперь он бросал или уже бросил два диплома о высшем образовании. А вначале казалось, рад им был. А теперь не понимает, как я не досыпал, не доедал и ущемлял себя во многом, чтобы он стал врачом.

Когда-то он восхищался и радовался легковому автомобилю, купленному ему мною. Потом, в угоду ему, я отдал свою «Тойоту» и корейский джип, чтобы он купил себе маленькую однокомнатную квартиру. И у него появился бы крохотный, но свой, уголок, куда он привел бы жену,