– Я ничего тебе не сделаю, – пообещал я. Тварь, все еще рыча, как побитая собака, поползла через комнату, подальше от меня. Добралась до стены, привалилась к ней спиной, уперла в пол трясущиеся руки, пытаясь сесть. Мне вдруг стало ее жалко.

И тут она подняла голову и уставилась мне прямо в лицо, все еще дрожа.

– Ты ведь меня понимаешь, да? – негромко спросил я. – Ты знаешь этот язык, хоть и не слышала его целую вечность. А сама говоришь на нем? И вообще, умеешь говорить?

Возможно, подумал я, они от нас отличаются еще и строением гортани, тогда она физически не способна на человеческую речь.

Да, но ведь у Посланников есть этот их язык света. А вдруг он гораздо древнее, чем я полагал? Вдруг тоже возник здесь, на борту «Безымянного»? Я нашарил фонарь, чуть опустил, направив луч примерно ей в колени, и просигналил одно из немногих слов, которые знал: ИДИ.

Тварь болезненно сощурилась. Наверное, свет жжет ей глаза, подумал я, и еще чуть опустил фонарь. И тут она встала.

Сердце у меня снова панически забухало о ребра. Но из чистого упрямства я не шелохнулся, когда тварь осторожно, шаг за шагом, пересекла комнату и присела на корточки напротив меня.

От нее как-то специфически пахло. Не то чтобы грязным телом, я вообще не мог идентифицировать этот запах. Что-то странное, на грани между человеком и зверем.

Что до выражения ее лица, то я бы назвал его задумчивым.

Меня охватил восторг, хотя сердце продолжало трусливо колотиться: я это сделал! Я вступил с ней в контакт! Показал свою уязвимость, дал понять, что не представляю угрозы, – и вот, пожалуйста: она в ответ демонстрирует доверие. Эти твари на самом деле никакие не твари, а просто не совсем обычные люди. И с ними можно договориться, как с любым другим существом. Кроме Посланников и солдат Республиканской армии.

Выражение ее лица тем временем изменилось, и не нужно было много думать, чтобы его охарактеризовать: она смотрела на меня, как смотрят на ребенка, который, будучи несмышленышем, сделал ну очень большую глупость.

А потом ее пальцы сомкнулись у меня на горле.

27. Та самая сцена

Когти мгновенно рассекли кожу, но тварь не пыталась перерезать мне горло – она собиралась меня задушить.

– Прекрати, – прохрипел я на амеге, – зачем?

Но она только крепче сжимала пальцы. И глядела с холодным безразличием, как я тщетно хватаю ее за костлявые запястья, силясь оторвать от себя. Судорожно пытался хоть чуть-чуть вдохнуть – не получалось.

Поэтому я отпустил ее руки и зашарил по полу. Тварь мельком глянула туда и снова уставилась мне в глаза, словно желая увидеть, как в них угаснет жизнь…

Пальцы задели гранату. Перед глазами уже мельтешили черные точки, жуткое бледное лицо понемногу расплывалось. Я не колеблясь дернул чеку.

Очнулся уже на полу, чуть не ослепнув от вспышки. Тварь каталась по полу, остервенело терла глаза. На этот раз я не стал дожидаться, пока она придет в себя, вскочил и бросился бежать.

Можно было попробовать вернуться туда, где остались Огнеглазка и Посланник. Но я рассудил, что не стоит: избавившись от этой жуткой каменюки, они вспомнят, что пытались прикончить друг друга. И попадать меж двух огней совершенно не хотелось. Да, они оба успели спасти мне жизнь, но каждый ради своей цели. И зачем мне помогать кому-то из них искать Философский Камень, а потом ждать, пока меня придушат?

Я бежал по пустым коридорам, то и дело сворачивая, пока не убедился, что тварь осталась далеко позади. Притормозил и огляделся: меня занесло в небольшое пустое помещение. То есть абсолютно пустое: ни зрение, ни слух, ни обоняние не улавливали ничего.

Как бы далеко я ни убежал, меня еще могли догнать. Ладно еще Огнеглазка или Индиго, хотя тоже не сахар. Но манекены или тот хищный камень были бы гораздо хуже. Поэтому я погасил фонарик и втиснулся в маленькую темную нишу в стене, чтобы не заметили сразу. Зажал фонарик в руке и напряженно вслушивался в темноту: вдруг кто-то – или что-то – действительно явится сюда за мной.

* * *

Вспомнилось, как сестра сидела на кухне за столом, спиной ко мне, подставив лицо солнечным лучам. Это было одно из тех детских воспоминаний, где времени словно бы не существовало и ни часы, ни дни недели не имели значения. Я видел только силуэт сестры за столом, и солнце золотило ее длинные волосы, превращало воду в стакане в сгусток света.

Только увидев этот стакан, я осознал, как хочу пить. От безумной жажды язык присох к небу, и ни о чем, кроме воды, думать было невозможно. Тихонько обогнув стол, я подошел к сестре, свистнул у нее стакан, торопливо пригубил. Вкуса никакого, я словно глотал воздух.

Сестра даже не шелохнулась. Ее волосы ниспадали густой волной, занавешивая лицо: она склонилась над простенькой электронной цепью. Эта сцена всплывала у меня в памяти часто: Бриджит всегда нравились пазлы и электроника. Я с ними не очень дружил, но сестра, с ее терпением и логикой, обожала такие головоломки.

Стакан у меня в руке казался чем-то чужеродным, будто из другого мира.

– Давай помогу, – предложил я.

Завеса волос по-прежнему мешала увидеть ее лицо.

– Не надо, я сама, – как всегда, ответила сестра.

Страшная жажда мучила, кружила голову. Я снова попробовал глотнуть из стакана – опять сухость и никакого вкуса, словно я пытаюсь пить не воду, а свет.

– Да ладно, давай вместе попробуем, – просипел я, но Бриджит уже не соединяла конденсаторы с резисторами: перед ней лежали кукольная голова, руки и ноги. Все это она скрепляла проволокой, а посреди туловища была батарейка, которая пульсировала, будто сердце. Вот она шевельнула своими маленькими детскими пальчиками, и я увидел, что они измазаны темно-красным.

Жажда стала невыносимой, сдавила горло, и я уже не глядел, что творилось под пальцами сестры. Третий раз поднес стакан к запекшимся губам, и третий раз ни капли не вылилось. А когда опустил, то заметил, что в нем действительно не вода, а свет: я держал в руке слабо светящееся шейное кольцо Посланника.

Под окровавленными пальцами Бриджит обретало форму неживое пластмассовое тело в красных пятнах на белой как мел коже.

Теплый золотистый свет, заливавший комнату, сменился на холодный серебряный, будто вместо солнца вышла луна. Я так и не видел лица сестры за ее волосами. Отдельные его черты помнил хорошо: пухлые щечки, обиженно надутые губы и голубые глаза, совсем как мои собственные. Вот только целиком вспомнить не мог, как ни старался. Все,