о заговоре против него, возглавляемом человеком, которого император считал верным и сговорчивым союзником, он пережил тяжелую ночь, не в силах решить, как ему реагировать. «Наконец жена – Ливия – прервала его: "Позволишь женщине дать тебе совет? Сделай как врачи: когда какое-то средство не помогает, они применяют противоположное. Суровостью ты пока ничего не добился ‹…› Ныне подействуй милосердием. Прости Луция Цинну. Он разоблачен, тебе уже не навредит, а пользу твоей славе принести может"»{236}.

Возможно, Ливия заступилась из принципа, возможно, ей просто надоело слушать, как ее муж громко разглагольствует о своих проблемах среди ночи, но Август последовал ее совету; с Цинной поговорили, он был помилован, освобожден и превратился в искреннего сторонника режима. Этот эпизод в изложении Сенеки позволяет многое понять в предполагаемой власти императрицы и в том, как в глазах современников Ливия использовала эту власть. Сенека называет временем действия ночь, а местом – супружескую спальню: время и место, где императрица в качестве жены обладала привилегированным и постоянным доступом к императору. Выбор слов Ливией, как их передали Сенеке или как он их себе воображал, также отражает двуличие, которым была пропитана вся ее политическая стратегия. Она начинает с намека на свою женственность, с заявления, что обычно не отваживается давать мужу непрошеных советов, и с риторического предположения, что ему не обязательно им следовать. Затем, однако, она дает ясный и практический совет, безусловно намереваясь повлиять на действия Августа. Хотя ее мотивация – милосердие, аргумент Ливии цинично прагматичен; в нем нет ничего такого, что римляне могли бы счесть «женской эмоциональностью», построение ее речи риторическое, а обоснование, которое она предлагает, – политическое.

Ливия действовала как политическая советница, но, когда дело касалось связей с общественностью, она была также важной соратницей мужа. Создавая собственный безупречный публичный имидж, Ливия укрепляла доверие к Августу, преподносившему себя как блюстителя традиционных римских нравов. Что еще более важно, ассоциируя себя с Конкордией, Ливия обеспечивала соединительное звено, на котором Август будет основывать бóльшую часть своей династической идеологии: гармония государства и империи, по ее мнению, была напрямую связана с гармонией в императорской семье.

В литературе власть Ливии получает признание достаточно рано. Автор анонимной поэмы утешения на смерть сына Ливии, Друза, пишет: «Ввысь Фортуна тебя вознесла и честь повелела / места блюсти тебе: Ливия, бремя неси. / ‹…› где мы пример добродетели сыщем милее, / чем когда принцепса ты исполняешь дела?»{237} Из своей ссылки на мрачные провинциальные берега Черного моря поэт Овидий просил жену ходатайствовать за него не перед Августом, а перед Ливией:

Просто с мольбою к жене Цезаря ты обратись ‹…›

Женщину, выше всех жен (femina princeps) ‹…›

Если она занята, отложи свое начинанье ‹…›

Ты постарайся пройти к ней через множество дел{238}.

Подобные поэтические мольбы, несомненно, задуманы как лесть, но лесть была бы бессмысленна, если бы та, кому она адресована, не обладала влиянием. В мире, где верховенство принцепса во многом основывалось на личном авторитете (auctoritas), влияние Ливии было таким же серьезным и официальным источником политической власти, как и любой другой, и нетрудно представить себе, что атриум Ливии часто заполняли – как предполагал Овидий – податели частных и общественных петиций[53].

Ощущение, что Ливия обладает не просто супружеским влиянием, но самостоятельной политической властью, пронизывает поэмы Овидия, о чем особенно красноречиво говорит неоднократное употребление слова «принцепс» (princeps). Это прилагательное, означающее «первый» или «главный», или существительное, которое может переводиться как «лидер», «глава», «основатель», «вождь», «князь» или «суверен». Весь смысл этого римского термина, так же как его контекст и историю, практически невозможно передать в переводе. Множественное число principes было в ходу во времена Цицерона и порой употреблялось даже в эпоху империи как общий термин для обозначения выдающихся людей Рима, тогда как старый титул princeps senatus традиционно относился к самому старшему члену сената{239}. Теперь этот титул носил император и, к середине правления Августа, стала употребляться сокращенная форма princeps, описывающая положение императора, для которого ранее не существовало латинского термина[54]. Ассоциация Ливии с этим термином легитимной, мужской, политической власти по меньшей мере революционна.

Когда в 14 г. н. э. Август скончался, стало очевидно, что влияние и авторитет Ливии не зависели от ее положения в качестве жены правящего императора. Смерть мужа – момент, который для большинства царских супруг ознаменовал бы упадок их власти, – для Ливии стала возвышением. В завещании Август, вопреки традиции и, более того, закону, оставил Ливии целую треть своих обширных владений – часть, оцениваемую примерно в 50 млн сестерциев. Важнее, однако, было то, что он завещал ей свое имя. В своем завещании Август официально удочерил Ливию, приняв ее в род Юлиев. Этот акт предназначался не в качестве кровосмесительного привета из могилы, а для того, чтобы укрепить статус Ливии{240}. Род Юлиев был одним из древнейших и знатнейших родов Рима; они даже претендовали на то, что их родословная восходит к мифическому прародителю Рима Энею и его матери, богине Венере. Сам Август был таким же образом усыновлен Юлием Цезарем и принят в род Юлиев, что дало будущему императору его политический старт, и он провел последующие годы, используя все возможные средства – от художественной иконографии своего нового Форума до повествования «Энеиды» Вергилия – для продвижения идеи, что судьбы Рима и рода Юлиев неразрывно переплетены. Принятие Ливии в род Юлиев (gens Iulia) подтверждало сохранение ее центральной роли в успехе государства.

Супруг / приемный отец Ливии также предпринял примечательный шаг по передаче ей почетного имени Августы – имени, которое на момент его смерти уже использовалось как квазиполитический титул, обозначавший сан императора. В римской истории не было прецедентов переноса почетного именования с мужчины на женщину; акт Августа ясно декларировал ту власть, которой он намеревался наделить Ливию Августу после своей смерти{241}.

Обожествление Августа привело к дальнейшему росту престижа Ливии. Некий сенатор весьма кстати увидел вознесение покойного императора на небеса; его хорошее зрение было вознаграждено Ливией, лично выплатившей ему за его свидетельство миллион сестерциев{242}. Ливию провозгласили жрицей нового культа ее мужа. С этой должностью были связаны официальные публичные обязанности, и для Ливии был выделен ликтор – телохранитель с секирой и высший, зримый символ римской государственной власти, – чтобы сопровождать ее, когда она их исполняла.

Наступила эпоха Тиберия, но у Ливии не появилось соперников, способных оспорить ее положение. Тиберий так и не женился повторно после своего второго развода; его бывшая жена Юлия Младшая все еще прозябала в изгнании в Калабрии. Взойдя на престол, Тиберий отобрал ее немногие оставшиеся владения и привилегии, и в том же году она умерла. У Тиберия не было ни сестер, ни достаточно влиятельных или постоянных любовниц, чтобы они заслуживали упоминания в наших исторических источниках, – женщины, которая могла бы потягаться с Ливией, не существовало. Итак, утверждает Дион, Ливия Августа принимала толпы сенаторов, желавших ее приветствовать, принимала прошения и даже подписывала письма совместно с Тиберием{243}.

Возможно, лучшее свидетельство влиятельности Ливии в этот период – беспомощная тревожность мужчин, писавших об этом. В особенности Тацит повсюду усматривает ее козни. «Ко всему этому еще его мать, – мрачно комментирует он начало Тибериева правления, – с ее женской безудержностью: придется рабски повиноваться женщине»{244}. Для Тацита все политическое вмешательство Ливии мотивировано женскими страстями – ненавистью, ревностью, материнскими амбициями, все оно имеет место за кулисами, обязательно подло, почти всегда беззаконно и по большей части чудовищно. Злоязычие Тацита очевидно из начальных сцен его повествования.

Тиберий, едва успевший прибыть в Иллирию, срочно вызывается материнским письмом; не вполне выяснено, застал ли