нейтрализованы. Впервые со времен основания принципата император, имевший мало политического и не имевший вовсе никакого военного опыта, был вознесен на трон путем военного переворота вопреки заявленным пожеланиям сената. Клавдию предстояло еще многое сделать, если он планировал легитимировать свою власть.

В этой ситуации ставки Мессалины были выше некуда. Даже во времена самых кровавых и мрачных эксцессов гражданских войн жены и дети обычно переживали проскрипцию своих мужей и отцов невредимыми. Судьба детей Сеяна и двойное убийство Цезонии и Друзиллы доказывали, что ситуация переменилась. Если Мессалина знала о планах заговорщиков, теперь она, возможно, начинала чувствовать, что все сложнее, чем она ожидала. Она должна была хорошо знать Цезонию, ее собственная дочь Октавия была ровесницей Друзиллы. Устрашающая реальность ее положения (неспособность Клавдия укрепить свою власть могла означать смертный приговор для нее и для ее детей) теперь была неотвратима.

С самого момента своего воцарения Мессалина разделяла риски верховенства своего мужа наравне с выгодами. В этом ключ к нашему пониманию действий Мессалины в последующие годы. Как и Ливия, она сыграет активную роль в формировании и продвижении имиджа принципата своего супруга; она поставит себя в центр теневых структур внутренней дворцовой политики; и она систематически, порой жестоко, будет выкорчевывать потенциальные источники оппозиции его правлению, как и своему положению. Эти действия она предпринимала не только ради Клавдия, но и ради себя и своих детей.

Царствование Мессалины как императрицы (если вежливо проигнорировать кровопролитие, ознаменовавшее ее воцарение) началось необыкновенно удачно. Не прошло и двадцати дней правления ее мужа, как 12 февраля она разрешилась от бремени вторым здоровым ребенком, на этот раз мальчиком{247}. Рождение Тиберия Клавдия Цезаря – впоследствии известного как Британник[55] – стало первым случаем (после многолетних кризисов престолонаследия, отравлявших жизнь Августу и его преемникам), когда судьба благословила правящего императора сыном[56].

Родословная Британника была образцовой. Положительные воспоминания о родителях Клавдия, Друзе Старшем и Антонии, пережили правление их внука Калигулы; а Мессалина (в отличие от Цезонии) сама происходила из прославленного рода: как по материнской, так и по отцовской линии в ее жилах текла кровь почитаемой Октавии. Для народа рождение такого наследника было несомненным поводом для праздника.

Время рождения мальчика радовало не меньше, чем его родословная. Стремясь превратить свою диктатуру в династию, Август изо всех сил старался отождествить плодовитость своего дома с процветанием империи и потому наделил утробы женщин императорской семьи чем-то вроде пророческой силы. Рождение императорского сына всего спустя три недели после начала правления Клавдия должно было показаться благим знамением, предвещающим эру мира и процветания. В тот год была отчеканена новая монета: на одной стороне – величественный профиль Клавдия в лавровом венке, на другом – женская персонификация «Спес», или Надежды, шагающей вперед и протягивающей цветок, – и надпись 'SPES AUGUSTA'. Подразумевалось, что с Клавдием на престоле и Британником в качестве наследника римский народ мог надеяться на лучшее будущее.

В римском сознании рождение Британника положительно отразилось и на Мессалине лично. Физическая плодовитость была одной из величайших «добродетелей», которыми могла обладать античная женщина, и рождение и воспитание большого количества детей было тяжелым моральным бременем. Один древний анекдот, который рассказывают о Корнелии, иконе старой республиканской добродетели, иллюстрирует морализаторство, окружавшее деторождение[57]. Приблизительно в середине II в. н. э. Корнелия принимала у себя в гостях в Риме богатую матрону из Кампании. Гостья обладала лучшей в то время коллекцией ювелирных украшений, которой бесконечно похвалялась перед хозяйкой. Корнелия неторопливо беседовала с гостьей, пока не вернулись из школы ее двенадцать детей, а затем c невыносимым, вероятно, самодовольством объявила: «А вот мои украшения»{248}.

Мы уже видели, как три века спустя после смерти Корнелии Ювенал порицал современниц в своей женоненавистнической шестой сатире за то, что они избегают опасностей беременности и родов{249}. В римском сознании деторождение и женская нравственность были настолько тесно переплетены, что неспособность родить могла приравниваться к неспособности быть хорошей женщиной. После смерти Мессалины Ювенал будет ссылаться на нее как на очередной пример женской аморальности. Но в 41 г. н. э. – после рождения Британника и до того, как поползли слухи о ее сексуальной жизни, – казалось, что она все делает правильно.

Ожидание плодовитости тяжело давило на всех римлянок, но еще больше оно давило на женщин из дома Цезаря. При династической системе деторождение было долгом не только перед семьей, но и перед государством, и их фертильность рекламировалась по всей империи. Эта идея транслировалась повсюду: в изображении процессии женщин, ведущих за руки маленьких детей, на Алтаре Мира; в поощрении культа Венеры Прародительницы (Venus Genetrix); в семейных группах статуй, установленных на городских площадях и в общественных зданиях различных провинций; в плодородном изобилии растительных орнаментов, во многом определявших эстетику Августа[58]. Плодовитость женщины из императорской семьи могла сделать или разрушить ее карьеру и популярность. Калигула развелся с Лоллией Паулиной потому, что она не сумела зачать в течение шести месяцев брака; на Цезонии он женился только тогда, когда она выполнила свою задачу. А Тацит, объясняя, почему в ранние годы правления Тиберия «весь двор был разделен на два противостоящих друг другу стана», приводит среди прочих такой аргумент: «Да и супруга Германика Агриппина превосходила числом рожденных ею детей и доброю славой Ливию, жену Друза»{250}.

Более того, для женщин из императорской семьи плодовитость была достаточной добродетелью, чтобы скрыть множество грехов. В «Сатурналиях» Макробия, собрании V в. римских застольных анекдотов, извлеченных из произведений античных авторов и устной истории, речь заходит о Юлии Младшей, изгнанной за прелюбодеяние во 2 г. до н. э., и все соглашаются, что только ее знаменитая плодовитость (выживших детей у нее было пятеро) спасала ее от опалы раньше:

Когда же он [Август] пригляделся к куче внуков и их сходству, как только представил себе Агриппу, покраснел от стыда, что сомневался в пристойности своей дочери. Поэтому Август тешил себя тем, что у его дочери веселый, с виду дерзкий нрав (animus), но не отягощенный пороком…{251}

Отождествление «кучи» детей с целомудрием может показаться несуразным любому, кто знаком с азами человеческой биологии, но для римлян, трактующих «целомудрие» не как христианское воздержание, а как брачную верность, эти два понятия были неразделимы. «Хорошая женщина» спала только со своим мужем, но часто и рожала ему бесчисленных детей, каждый из которых носил его имя с небольшими вариациями – поступать так было и долгом, и добродетелью. Для римского наблюдателя рождение Британника не только предвещало успех режиму Клавдия, оно также положительно сказывалось на образе Мессалины.

Сенат реагировал соответственно: вскоре после рождения мальчика он проголосовал за то, чтобы младенец был удостоен титула Августа, а Мессалине пожаловали имя Августы{252}. Это было необычайное предложение. Титул Августы был самым высоким из доступных римской женщине; Ливия удостоилась этой чести, уже будучи шестидесятилетней вдовой, Мессалине же было чуть больше двадцати, а императрицей она пробыла всего несколько недель. Некоторые сенаторы, должно быть, сопровождали это предложение зубовным скрежетом. Для тех из них, кто всего три недели назад надеялся на восстановление республики, то, что сенат наградил женщину, а тем более молодую, государственным титулом всего лишь за рождение сына, стало болезненным признанием вновь утвердившейся династической реальности. Для сенаторов, которые питали надежды занять престол, рождение сына и наследника Клавдия стало откровенной катастрофой.

Предложение сената может отражать настроения в пользу Мессалины на улицах Рима. В суматохе, последовавшей за смертью Калигулы, толпа чуть не выломала двери здания сената и была на волосок от того, чтобы расправиться с одним из консулов. Сенату приходилось налаживать отношения и с принцепсом, и с народом – почетный титул для Мессалины, пока толпа еще радовалась рождению Британника, мог быть удачным началом.

Однако Валерии Мессалине было не суждено стать Мессалиной