Так как это был последний день празднеств, императорская ложа была полна{207}. В свите Калигулы присутствовал Клавдий, хотя Мессалины, находившейся тогда на опасных последних неделях второй беременности, могло с ним и не быть. При всей приветливости Калигулы атмосфера была напряженной; заговорщикам, сидевшим рядом с Калигулой, было непросто скрыть свое волнение. Утренняя программа в тот день была демонстративно кровавой: обе заявленные пьесы кончались насильственной смертью героев. «Вся сцена, – утверждает Светоний, – оказалась залита кровью».

К полудню Калигула начал проявлять нетерпение, решая, остаться ли ему на всю вторую половину дня или улизнуть, чтобы пообедать и принять ванну, а затем вернуться, освежившись перед вечерними развлечениями. Приближенные, знавшие о заговоре, убеждали его принять ванну, и один из них, сенатор, выскользнул сообщить об этом Херее. Когда император со свитой вошли во дворец, Калигула отделился от Клавдия и остальной группы. Планируя посмотреть кусочек репетиции хора и искупаться перед обедом, он свернул в подземный переход. Там его и настигли заговорщики.

Существуют три разных рассказа о том, как именно Калигула встретил свой конец, один другого кровавее и театральнее. У Иосифа Флавия Херея приближается к Калигуле, чтобы спросить новый пароль для преторианцев, получает предсказуемо унизительный ответ, выхватывает меч и бьет императора в шею. Раненый, но не убитый, Калигула бросается бежать, его хватает Сабин, затем его сбивают с ног и зарубают насмерть. Светоний предлагает две версии. В первой Херея приближается к императору сзади, выкрикивает фразу «Делай свое дело!», которую произносили жрецы при жертвоприношении, и наносит первый удар. Согласно другой версии, Сабин, как всегда, спросил у императора пароль и, когда Калигула ответил: «Юпитер» – бог молний и внезапной смерти, Херея крикнул: «Получай свое!» – и рассек ему подбородок. Корчащегося на полу Калигулу продолжают осыпать ударами. Светоний заявляет, что ему нанесли тридцать ран – это значительно больше, чем двадцать три раны Цезаря, – и отдельно отмечает, что некоторые из убийц целили специально в гениталии. Дион пишет лишь, что убийство было столь зверским, а заговорщики столь преданы своему делу, что некоторые из них, по слухам, отведали плоти императора. «Вот таким образом, – констатирует Дион, – Гай… получил истинное доказательство того, что он не был бессмертным божеством».

Расхождение в подробностях убийства свидетельствует об общем хаосе на месте происшествия. Когда убийцы скрылись в лабиринте императорского дворца, германские телохранители Калигулы набросились на отставших, обыскивая комнаты и без разбора убивая заговорщиков и безвинных патрициев. Волна паники росла по мере того, как до публики, еще запертой в театре, стали доходить сообщения: одни утверждали, что Калигула мертв, другие – что императорские лекари борются за его жизнь, третьи – что он спасся и (пусть раненый и залитый кровью) уже обращается к толпе на Форуме.

Позже в тот вечер, когда город еще оставался в состоянии анархии, заговорщики задались вопросом, действительно ли дело закончено: в конце концов, жена и дочь Калигулы были живы. Мнения разделились{208}. Одни утверждали, что эти двое неповинны и что убийство женщины и ребенка обесценит героизм тираноубийства. Другие возлагали на Цезонию вину за деградацию правления Калигулы, «говоря, будто она дала Гаю любовное зелье, чтобы окончательно поработить его и сделать из него игрушку своих прихотей. Этим-де она довела его до безумия и навлекла такое горе на судьбу римлян и подчиненной им империи»{209}. Страх и последнее соображение победили.

Иосиф утверждает, что солдат, посланный выполнить задачу, обнаружил Цезонию с ребенком в коридоре над телом Калигулы, которое все еще лежало там, где упало. Цезония, стоя на коленях возле мужа, вся перепачканная в его крови, рыдая, «упрекала Гая, что он не хотел послушаться ее, когда она неоднократно уговаривала его». Позже, рассказывает Иосиф, народ спорил о том, что значили эти слова. Прослышала ли Цезония о новом заговоре? Или, быть может, она уловила сгущавшиеся политические тучи и умоляла его умерить свое поведение, пока не поздно?

Этот вопрос уже не имел значения. Цезония догадалась о намерениях солдата, когда он приблизился, и «с полной готовностью обнажила шею, умоляя его в полном отчаянии готового к смерти человека не медлить дольше и привести в исполнение то, что ему поручено»{210}. Солдат послушался и пронзил Цезонию своим мечом. Друзилле – которой едва исполнился год – разбили голову о стену{211}.

В ночь убийства Калигулы и Цезонии Клавдий домой не пришел. Мессалина, в ту пору на восьмом месяце беременности, должно быть, была сама не своя от страха. Город бушевал; толпы неслись по улицам к Форуму, где сенаторы спасали свои жизни, пытаясь сдержать гнев толпы (у которой Калигула оставался достаточно популярным) и сохранить порядок в армии. Воздух дышал угрозой хаоса, бунтов и грабежей. Друзья или гонцы, приносившие Мессалине вести о том, как развивается ситуация, мало что могли сказать ей с уверенностью: заговорщики, похоже, не строили планов дальше убийства Калигулы. И, безусловно, ее не могли успокоить насчет судьбы мужа.

История о том, как «поистине удивительным случаем», по словам Светония, Клавдий сделался императором, отдает апокрифом{212}. Когда дворец охватила суматоха из-за смерти Калигулы, Клавдий, как говорят, спрятался за занавесью у дверей. Какой-то солдат увидел его ноги и выволок его. Увидев, кого он схватил, солдат упал на колени и объявил Клавдия императором. Клавдия, пребывавшего все еще, как нам рассказывают, в смятении и умолявшего солдат пощадить его, погрузили на носилки и под вооруженной охраной доставили в укрепленный преторианский лагерь у городских стен. Как пишет Светоний, «встречная толпа его жалела, словно это невинного тащили на казнь»{213}.

Сенаторам тем временем свобода вскружила головы. Когда толпа на Форуме потребовала назвать имя убийцы Калигулы, бывший консул Валерий Азиатик ответил: «О, если бы им был я сам!»{214} Мессалина запомнит эту реплику и использует ее против него почти десятилетие спустя. Сенат перенес содержимое императорской казны на Капитолий, который было удобно защищать, и именно там состоялось в тот вечер его заседание. Клавдия вызвали присоединиться к сотоварищам-сенаторам, но он сообщил, что не может: его силой удерживали в лагере преторианцев{215}. Сенат на Капитолии как будто уже решился восстановить республику. Люди, не заставшие времен до Августа, громогласно порицали тиранию, а когда Херея спросил у консулов новый пароль, ему сказали: «Свобода». Снаружи городские когорты – небольшая группа лояльных сенату солдат, действовавшая как квазиполицейская сила, – поддерживали на улицах хрупкое спокойствие.

День сменился ночью, и для Мессалины, должно быть, время тянулось томительно. К тому времени до нее уже должны были дойти вести о гибели Цезонии и маленькой Друзиллы; Мессалина должна была остро осознавать, что республиканский план сената, случись ему осуществиться, означал катастрофу для нее и ее семьи.

К счастью для Мессалины, республиканский идеал «Свободы», который столько значил для сената, мало что значил для всех остальных. Плебеи, которым при аристократическом правлении доставалось немногим больше свободы и значительно меньше подачек, чем при самодержавном, все еще требовали крови убийц Калигулы. Хотя сам Херея, по-видимому, искренне придерживался антиимперских – или, по крайней мере, анти-юлио-клавдианских – убеждений, общие интересы, связывавшие сенат с большинством товарищей по заговору из числа преторианских когорт и имперской администрации, рассеялись в момент смерти Калигулы. И преторианская гвардия, и администрация Палатина по сути своей были имперскими институтами, не игравшими ни практической, ни идеологической роли в республике. Их мало волновали высокие республиканские принципы. Они хотели нового цезаря – просто более предсказуемого, чем Калигула. Клавдий казался идеальным кандидатом.

Предчувствуя намерения преторианцев, сенат направил к Клавдию делегацию с требованием, чтобы тот повиновался власти сенаторов и не выдвигал незаконных претензий на верховную власть. Ответ Клавдия был замечательно недвусмысленным для человека, который будто бы всего несколькими часами ранее прятался за шторой. На самом деле, он говорил так, словно его власть уже утвердилась.