написанных его современниками Сенекой и Плинием в первые десятилетия после убийства Калигулы, которые в остальном демонстрируют крайне враждебное отношение к нему. Утверждения, что «безумный Калигула» возомнил себя богом и хотел, чтобы ему поклонялись как богу, с храмом и полноценным культом в Риме, встречаются только в поздних исторических сочинениях Светония и Диона, а также в рассказах иудейских авторов (на которые, несомненно, повлияли опасения современников, что Калигула планирует осквернить Иерусалимский храм, а также непреодолимые богословские противоречия между иудейскими и греко-римскими представлениями о границе между божественным и смертным). Красноречиво и отсутствие археологических свидетельств: если бы император действительно объявил себя живым богом, можно было ожидать, что будет найдено множество храмов, статуй и алтарей, посвященных его культу[49].

В этом контексте заигрывание Калигулы с олимпийской эстетикой и обычаями восточной монархии прочитывается не как свидетельство психического заболевания, а как очередное унижение сената. Настаивая на том, чтобы консулы целовали его сандалии, и требуя, чтобы люди, прекрасно знавшие, что он не бог, всерьез обсуждали с ним его ночные разговоры с Дианой, Калигула заставлял своих сенаторов доказывать их собственное лицемерие; демонстрировать, что в действительности они несвободны, и подтверждать, что их претензии на социальное, если не политическое, равенство с их «принцепсом» давно лишены оснований.

Недовольство среди римских патрициев в те жаркие месяцы летом 40 г. н. э., когда Калигулы не было в Риме, вероятно, уже накипало, и, похоже, кризис назрел уже вскоре после его возвращения. Осенью состоялись казни ряда влиятельных сенаторов. Некоторым из них Калигула приказал отрубить головы при свечах на террасе своего сада перед компанией гостей – в числе которых, вполне возможно, была Мессалина{197}. Враждебный ему Сенека утверждает, будто казни устраивали просто ради развлечения, но похоже, что многие казненные сенаторы действительно участвовали в заговорах против императора{198}.

Эти слухи о заговоре подтверждали худшие опасения Калигулы насчет сената. В речи, произнесенной перед сенатом годом ранее, Калигула представил голос своего покойного дяди Тиберия, как бы предостерегающего его: «…не относись по-дружески ни к кому из них и никого не щади. Ведь все они ненавидят тебя, и все молятся о твоей смерти. Они и убьют тебя, если смогут. Поэтому не ломай голову над тем, как угодить им тем или другим поступком, не обращай внимания на их болтовню, но заботься только о собственном удовольствии и собственной безопасности»{199}. Эти слова, пусть они были только риторическими конструкциями, теперь должны были казаться более уместными, чем когда-либо.

Поскольку лояльность сената была под вопросом, Калигула, похоже, попытался сосредоточить политическую власть в руках узкого круга оставшихся приближенных. Источники выражают озабоченность растущим влиянием его жены Цезонии и императорских вольноотпущенников – бывших рабов, которые составляли немалую долю администрации на Палатине и представляли новый тип политических игроков. Беспокойство по поводу власти женщин и вольноотпущенников будет только расти после воцарения Клавдия и достигнет, возможно, своего апогея с падением Мессалины. Пока же, однако, это были единственные союзники, которым Калигула считал возможным доверять: ни женщина, ни бывший раб не могли представлять истинной угрозы его верховенству – но их присутствие в самом центре власти еще больше оскорбляло чувства сенаторов.

Серьезность положения сената была наглядно продемонстрирована однажды поздней осенью. Когда вольноотпущенник Протоген – один из ближайших конфидентов Калигулы и, как поговаривали, тот, кому он доверил свой расстрельный список врагов среди сенаторов – вошел в здание сената по делам императора, все сенаторы бросились приветствовать его. Подобная реакция была немыслима для римской аристократии еще одно-два поколения назад, но теперь это была просто прелюдия к действию. Протоген приветствовал сенаторов в ответ, пока его взгляд не упал на одного человека. Мгновение он смотрел на него, а затем спросил: «И ты тоже приветствуешь меня, ты, так ненавидящий императора?» Намека было достаточно: сенаторы окружили своего сотоварища и, как деликатно выражается Дион, «растерзали его»{200}.

Клавдий и Мессалина занимали во всей этой ситуации странную позицию. Отчим и сводный брат Мессалины принадлежали к старой сенаторской аристократии, не связанной с императорской семьей. Менее года назад Клавдий возглавил делегацию на север, представлявшую взгляды и интересы сената. Теперь, однако, по мере роста разногласий между сенатом и императором, чета становилась все теснее связана с императорскими, а не сенаторскими кругами: Клавдий часто появлялся подле Калигулы на публике и вместе с Цезонией был принят в суперэлитное жречество императорского гения.

Хотя Мессалина и Клавдий были достаточно тесно связаны с императором, чтобы все больше отдаляться от своего сенаторского круга, их положение в узком кругу приближенных Калигулы оставалось шатким. «Честь», которую Калигула оказал Клавдию, сделав его жрецом, разорила семью, вынудив ее брать деньги в долг и открыто распродавать наследное имущество, только чтобы удержаться на плаву. Вероятно, примерно в это время Калигула предпринял беспрецедентный шаг, позволив одному из собственных рабов Клавдия (которым обычно запрещалось даже свидетельствовать против своих хозяев) подать на него в суд{201}. Иосиф Флавий утверждает, будто Клавдий обвинялся в преступлении, караемом смертной казнью, и что Калигула затеял это с целью избавиться от своего дяди. Эта версия событий неправдоподобна: если бы Калигула захотел извести Клавдия, ему не понадобился бы раб в качестве посредника. Однако санкционирование судебного процесса было ясным сигналом, что положение четы при дворе ненадежно.

Зимой 40/41 г. Клавдий и Мессалина должны были чувствовать себя в крайне уязвимом положении. Поведение Калигулы по-прежнему было жестоким и непредсказуемым, а они оставались зависимыми от его благоволения. Они были неразрывно связаны, по крайней мере в глазах сената, с его двором. Супруги вполне могли опасаться за свое будущее, тем более что Мессалина была снова беременна.

В императорском дворце, когда Калигула и его приближенные отмечали зимние сатурналии, было явно все еще неспокойно. Когда прорицатель посоветовал Калигуле «остерегаться Кассия», император, тут же подумавший о Гае Кассии, убийце Юлия Цезаря, отозвал его потомка Кассия Лонгина с провинциальной должности и казнил{202}. Как окажется, Калигула схватил не того Кассия, но его опасения были справедливы: осенние казни не заглушили недовольства.

Центральными игроками в новом заговоре, зародившемся зимой 40/41 г. н. э., стали не сенаторы, а представители императорской администрации: в их числе были два высокоранговых офицера преторианской гвардии, Кассий Херея и Корнелий Сабин, а также префект гвардии и Каллист, один из самых влиятельных советников-вольноотпущенников Калигулы{203}. Что послужило поводом к этому новому витку заговоров, точно неизвестно. Античные источники, в обычном стремлении добавить повествованию красок и анекдотов, преподносят его как личный. Херея, утверждают они, хотя и был закаленным опытным бойцом, служившим на германской границе под началом отца Калигулы, отличался необычайно высоким голосом. От этого Херея испытывал неуверенность в себе, а Калигула не упускал случая поддразнить его: всякий раз, когда Херею посылали за новым паролем для преторианцев, император подбирал что-нибудь женственное или сексуализированное, например «Венера», «Приап» или «Любовь»{204}.

Однако какие бы личные обиды на Калигулу ни вынашивали заговорщики, ключевая мотивация была почти наверняка политической. Стиль управления Калигулы становился явно нежизнеспособным, при этом и Дион, и Иосиф Флавий утверждают, что заговор нашел широкую поддержку при дворе и в сенате{205}. Вполне вероятно, что эта новая операция была связана с сенатскими разногласиями, которые проявились ранее осенью того года.

Во дворце Калигулы начало нового, 41 г. н. э. отметили празднованием Палатинских игр (ludi Palatini). Учрежденные Ливией после смерти Августа в память об их годовщине, игры продолжались обычно три дня, но в тот год Калигула удвоил их продолжительность[50]. После немалого количества фальстартов и колебаний наконец только 24 февраля – в последний день празднеств – заговорщики взялись за дело.

Все источники сходятся в том, что Калигула в то утро был необычайно весел. Император нашел особенно забавным то, что тога одного из сенаторов оказалась забрызгана кровью фламинго, принесенного в жертву Августу. В тот момент Калигула,