Августой. Пока Мессалина отдыхала от родов в эпоху, когда не было ни анестетиков, ни антибиотиков, ее муж взял на себя ответственность отклонить эти почести от ее имени. Для Клавдия это был способ убедить сенат в том, что он не собирается, подобно Калигуле, действовать в духе восточной монархии – тем самым проявляя, по мнению Диона, великую скромность{253}. Для Мессалины это был серьезный удар. Присвоение почетного имени Августы для Ливии ознаменовало начало самого прославленного периода в ее карьере. Решение Клавдия давало понять, что новый император не обязательно собирался сохранять почести, которых удостаивались женщины при дворе Калигулы, – Мессалине предстояло бороться за свое положение.

Разочарование Мессалины, вероятно, было особенно острым на фоне чествования Клавдием прошлых поколений женщин из рода Юлиев-Клавдиев. Он осыпал посмертными почестями свою мать Антонию, несмотря на то что при жизни она его презирала. В память о ней стали ежегодно проводить цирковые игры, и, в отличие от Мессалины, она получила титул Августы{254}. Давно умершей Ливии тоже воздавали новые почести: в 42 г. н. э., в годовщину ее свадьбы, ее обожествили{255}. Казалось, что в Риме эпохи Клавдия женщине, чтобы заслужить почитание, надо было умереть.

Вечные сомнения в уместности публичного прославления женщин, характерные для римлян, побудившие Клавдия отклонить предложение сената, не поколебали решимости провинциалов. Гонцы, пустившиеся по сети почтовых дорог, разносили вести о благополучных родах Мессалины в самые отдаленные уголки римского мира, и империя спешила отпраздновать это событие. 10 ноября 41 г. н. э. Клавдий написал письмо в городской совет Александрии в Египте, разрешив начать установку статуй в честь самого себя и своей семьи{256}. Александрия также отчеканила монеты с изображением Мессалины: закутанная в покрывало, в одной руке она держит связку колосьев, ассоциирующих ее с богинями плодородия. Другая рука вытянута, и на ладони легко балансируют крошечные, как статуэтки, фигурки ее двоих детей. Греческая надпись на монете сообщает нам, что это «Мессалина, императрица и Августа». Восточные провинции ясно и недвусмысленно были готовы признать жену принцепса тем, чем она в действительности и была, – императрицей.

Одностороннее признание Мессалины в качестве Августы провинциями отражало глубоко укоренившиеся культурные различия. Греческий Восток после трех с лишним столетий эллинистической монархии имел устоявшееся представление о статусе царицы как об официальной должности, подразумевающей набор неотчуждаемых полномочий, которые автоматически давало положение жены правителя. Но монеты, отчеканенные в Александрии в 41 г. н. э., отражают также личный престиж Мессалины. Дизайн монет в провинциальных монетных дворах предоставлялся самим городам – так что решение Александрии изобразить Мессалину свидетельствует о популярности новой императрицы за пределами Рима.

Для провинций стабильность империи значила намного больше, чем ее идеология, а именно стабильность была главным обещанием режима Клавдия в его первые годы: так, например, монеты, отчеканенные в 41‒42 гг. н. э., часто содержат надписи, прославляющие constantia императора – его постоянство. Пока в Риме бушевали сенатские конфликты, провинции (наряду с политически бесправной городской беднотой) просто испытывали облегчение, видя четкую линию престолонаследия, обещавшую снижение рисков дестабилизирующих переворотов, заговоров и гражданских войн. Эту стабильность в буквальном смысле слова породила Мессалина, и александрийский монетный двор хотел ее за это прославить.

Разумеется, не только этим Мессалина привлекала александрийских чеканщиков. Восточные провинции не разделяли скучных предрассудков римлян относительно нравственного значения роскоши и красоты, а Александрия была городом Александра Македонского и Клеопатры – у них была прославленная традиция царского великолепия. По сравнению с пускающим слюни пятидесятилетним Клавдием, чья увенчанная лаврами голова была отчеканена на аверсе каждой монеты, Мессалина привнесла столь необходимый элемент гламура: она была молода, благородна и, как оказалось, прекрасна.

Распространение изображения человека по всей империи в 41 г. н. э. было непростым делом, но Юлии-Клавдии, мастера пиара, справлялись с ним замечательно. Мессалина позировала скульптору в Риме, вероятно, в самом начале своего правления. Получившийся портрет (известный по немногим уцелевшим копиям), возможно, льстит ей, но не идеализирует реальную личность до неузнаваемости{257}. Волосы Мессалины уложены по сложной моде двора Калигулы – разделены пробором посредине, с длинными спиральками локонов, уложенными на макушке в виде вертикальных бороздок. На затылке волосы заплетены и собраны в низкий узел. На некоторых версиях портрета часть локонов ниспадает волнами на плечи. Спереди лицо окаймляют мелкие, тугие, плоские завитки; лицо у нее сердечком, с широким лбом, полными щеками и плавно заостренным подбородком. Ротик маленький, но губы пухлые, изогнутые луком Купидона, их уголки приподняты в еле заметной улыбке. Между губами скульптор прорезал глубокий затененный желобок, создавая впечатление, что модель слегка разомкнула их – то ли она непринужденно расслаблена, то ли вот-вот заговорит. Нос классически прямой, но самая заметная черта Мессалины, безусловно, глаза. Большие, широко расставленные под изящными бровями, изогнутыми строго параллельно верхним векам, эти глаза придают лицу Мессалины открытость, которая кажется одновременно наивной и разоблачающей. Она выглядит прекрасной, даже чувственной, но при этом молодой.

После осмотра, доработки и утверждения прототипный портрет копировался и рассылался как образец в города по всей империи. Эти копии тиражировались до тех пор, пока изображения императрицы не появлялись повсюду. В храмах и на городских площадях ставили статуи в полный рост из мрамора и бронзы; бюсты и статуэтки, выполненные из ценного цветного камня, металла или керамики – в зависимости от бюджета, украшали частные гостиные и домашние алтари; более эфемерные изображения, выполненные на хоругвях или деревянных панелях, висели в государственных святилищах и витринах лавок.

Большинство этих изображений было уничтожено в ходе damnatio memoriae, последовавшего за опалой Мессалины. По мере того как вести об обстоятельствах ее казни распространялись по империи, ее статуи низвергали с пьедесталов: бронзовые переплавляли, мраморные разбивали на куски. В некоторых более бедных сообществах ее статуи отправляли обратно в мастерские, чтобы переделать, придав сходство со следующей женой Клавдия. Картины сжигали или просто соскребали с них лицо Мессалины. Держать ее портрет или статую даже в собственном доме было равносильно измене.

Голова статуи, идентифицированная как изображение Мессалины, несет на себе следы попытки уничтожения. Хранящаяся теперь в Дрездене, она обладает характерными приметами портретного типа Мессалины: сложная прическа с рядами локонов, обрамляющих округлое лицо с мягкими крупными чертами. Дрезденская статуя наделяет императрицу атрибутами божества: на ней лавровый венок и напоминающая городскую стену с орудийными башенками корона богини Кибелы{258}. Изображение не стоит воспринимать буквально – Мессалине не поклонялись как живой богине, однако это смелая декларация власти, что делает еще более поразительными глубокие трещины, пересекающие мрамор вдоль и поперек. Разрушение выглядит намеренным: лицо раскололось на четыре аккуратных куска от одного сильного удара по задней части головы{259}.

Одна статуя пережила это планомерное уничтожение невредимой. Обнаруженное в Риме, перевезенное в королевское собрание в Версале и конфискованное для Лувра во время революции, это изображение Мессалины и Британника в натуральную величину удивительно хорошо сохранилось[59]. Вероятно, оно датируется самыми первыми годами царствования Мессалины, когда Британника еще можно было изображать младенцем. Вероятно, скульптура сохранилась в мастерской, где по какой-то причине ее лицо не переделали, как было задумано; или, возможно, была спрятана на вилле какого-то тайного поклонника.

Эта Мессалина не обладает явными божественными атрибутами. Ее костюм демонстративно скромен. То, как лежат складки драпировки вокруг ее шеи, указывает, что на ней стола (stola) – длинная туника, закрепленная на плечах, служившая характерным признаком респектабельной римской матроны. Поверх столы надета палла (palla) – покрывало, плотное охватывающее фигуру посредине, свисающее складками с левой руки и наброшенное на голову, как платок. Большим и указательным пальцами правой руки она придерживает край покрывала, приподнимая ткань там, где в противном случае она ниспадала бы на плечо. Этот жест, когда женщина приближает накидку к лицу, хорошо известен в римском искусстве и обозначает целомудрие (pudicitia).

Эта иконография, подчеркивающая добродетель, вероятно, легко распознавалась всяким современником, но само действие сохраняет определенную двусмысленность. Есть некоторое жеманство, даже кокетство