в «публичном» мире римской политики, как и сенаторы. К началу тысячелетия стала формироваться концепция, что domus Augusta, т. е. «дом Цезаря», существует как самостоятельная политическая сущность{220}. Во 2 г. до н. э. сенатор, провозгласивший Августа Pater Patriae – «Отцом Отечества», начал свою речь словами: «Да сопутствует счастье и удача тебе и дому твоему, Цезарь Август!»{221} На момент смерти Августа в 14 г. н. э. это представление достаточно устоялось, чтобы в буквальном смысле быть увековеченным в камне: среди почестей, воздаваемых усопшему императору, была публичная скульптурная группа, изображавшая 'Divo Augusto domuique Augus[tae]' – «Божественного Августа и дом Августа»{222}.

Хотя политическое значение женщин из императорской фамилии было неизбежным фактом нового политического порядка, сенат – и Август – не стали облекать положение его жены, сестры или дочерей в официальные термины. Само положение Августа представляло собой неформальный (но все больше становившийся стандартным) сплав должностей и регалий, в большинстве своем восходящих к старой республиканской системе магистратов; осваивая роль императора, Август в принципе не менял структуру римского государства; вместо этого он прибрал к рукам достаточно много уже имевшихся республиканских должностей, чтобы сделать свое личное верховенство бесспорным. Этот способ был неприменим в отношении женщин из дома Августа: для них практически не существовало готовых должностей и почетных званий, которые можно было бы присвоить.

В какой момент Ливия – жена Августа и его партнер в прямом смысле этого слова – стала первой «императрицей» Рима, не вполне ясно. В годы, последовавшие за укреплением верховенства ее супруга в 27 г. до н. э., Ливия находилась на заднем плане, во многом уступая место любимой сестре Августа (и прямой прародительнице Мессалины и Клавдия) – Октавии. Октавия была популярна с тех пор, как продемонстрировала героический стоицизм в свете романа своего мужа Марка Антония с Клеопатрой, и на протяжении большей части 20-х гг. она занимала более публичное положение, чем Ливия{223}.

В этот период Октавия использовала свою популярность и репутацию традиционной добродетели, чтобы затеять беспрецедентный для римлянки проект – заказ на строительство общественного здания в ее честь{224}. Портик Октавии, разрушенный фасад которого до сих пор стоит в Риме в виде ворот, ведущих на средневековый рыбный рынок, был большой площадью, окруженной колоннадой, внутри которой размещались два храма, греческая и латинская библиотеки и общественная галерея искусств. Именно смерть сына Октавии в 23 г. до н. э. – событие, после которого Октавия фактически удалилась от публичной жизни, – способствовала тому, что Ливия стала все больше выходить на передний план. В следующие полвека она придумает и сформирует роль «императрицы» по своему образу и подобию.

Десять лет спустя после смерти Ливии ее правнук Калигула назовет ее «Улиссом в стóле»{225}. Как часто бывало с Калигулой, наблюдение было опасно близко к истине. На публике Ливия, одетая в столу (stola), наряд почтенной римской матроны, усердно преподносила себя как женщину, именно для него и созданную, – традиционную женщину эпохи республики, к которой не липнут обвинения в роскоши и порочности, о которой в эпитафии можно будет упомянуть то, что она «обрабатывает шерсть» и «домоседка». Обладая многочисленным штатом рабов, куда входила даже собственная вышивальщица жемчугом, Ливия вряд ли выполняла много домашней работы{226}. Однако говорили, что императрица сама ткала тоги своему мужу, и уже в IV‒V вв. н. э. в ходу были рецепты домашних средств «Ливии» от боли в горле и простуды{227}. Обработка шерсти и выхаживание больных родственников были символическими примерами традиционных женских занятий – претендуя на эти практические домашние навыки, Ливия апеллировала к утешительному образу женственности.

Напротив, Улисс (латинское имя Одиссея) славился в Древнем мире своим холодным интеллектом и коварным хитроумием. Ливия, несомненно, обладала выдающимся умом, и ее самопрезентация как домашней богини была одновременно гениальной и глубоко неискренней. Римские идеалы супружеской добродетели коренились во внутреннем мире, но теперь Ливия принялась проецировать их на публичную сцену. Около 15 г. до н. э. она последовала примеру Октавии и заказала собственный портик{228}. Как «жанр» гражданской архитектуры, портик идеально подходил программе самопрезентации Ливии. Со своей замкнутой колоннадой, зелеными насаждениями, освежающими фонтанами и навесами от солнца и непогоды, портик в каком-то смысле позволял Ливии разыгрывать роль идеальной хозяйки для публики в целом, обеспечивая ей приятное пространство, отгороженное от городской суеты и предназначенное для ее комфорта, оздоровления и омоложения, что и ожидалось от жены, ведущей дом (domus) своего мужа. Эту идею старалась донести Ливия, включив в комплекс святилище Конкордии – богини, олицетворявшей согласие, которая весьма кстати отвечала за гармонию как в браке, так и в политике, – внутри портика или поблизости от него. На торжественном открытии портика в 7 г. до н. э. возле Ливии, что примечательно, стоял ее сын Тиберий.

Ливия также перестроила святилище Bona Dea, или Доброй Богини – древней богини плодородия, за ритуалами в честь которой следили весталки, а отправляли их только уважаемые целомудренные замужние женщины. Возможно, Ливия была причастна к восстановлению и двух других женских культов, Женской Фортуны и Целомудрия. Еще один вид благотворительности, упомянутый Дионом, – помощь с приданым для бедных девушек – был, опять же, сосредоточен на женских и семейных делах{229}.

Намеки Ливии были поняты. В своих «Фастах» (ок. 8 г. до н. э.) поэт Овидий писал о Ливии: «Ей [Конкордии] принесла твоя мать и жертвенник и приношенья, / Мать, что достойна одна вместе с Юпитером лечь»{230}. Позже, в изгнании, Овидий в своей все более отчаянной лести будет муссировать все те же темы: «К той, что блистает своей добродетелью, так что седая / Древность не может при ней славою век наш затмить. / К той, что Юноне равна чистотой, красотою – Венере, / К той, что одна изо всех в браке под стать божеству»{231}. Даже Тацит (в остальном прославившийся крайне негативными характеристиками Ливии) признает, что «святость домашнего очага она блюла со старинной неукоснительностью, была приветливее, чем было принято для женщин в древности; была страстно любящей матерью, снисходительной супругой… и хорошей помощницей в хитроумных замыслах мужу и в притворстве сыну»{232}.

Репутация, которую создала себе Ливия, распространилась по всей империи; на одной надписи в Андалусии она названа «матерью мира»{233}. Возможно, самое убедительное свидетельство успеха самопрезентации Ливии обнаруживается в отсутствии компрометирующих сведений: что практически уникально для женщины из семьи Юлиев-Клавдиев, никто, ни один враждебно настроенный историк или дерзкий сатирик никогда не осмеливался обвинять ее в прелюбодеянии.

Стратегия Ливии была по сути противоречива: она использовала традиционное предпочтение частных женских добродетелей, чтобы рекламировать себя на публичной арене{234}. Хотя слова Тацита о Ливии, что она была «хорошей помощницей в хитроумных замыслах мужу и в притворстве сыну», без сомнения, были задуманы как оскорбление, черты, которые Тацит находил неприятными и опасными в женщине, были основой политического успеха Ливии{235}. Императрица, как и ее супруг, обладала удивительной врожденной способностью различать политический имидж и политическую реальность; как и Август, Ливия понимала, насколько можно растянуть зазор между ними и как пользоваться образующейся в результате серой зоной. Август выстроил свое положение на хрупкой паутине тонких лицемерных стратегий, и Ливия сделала то же самое при своем становлении в роли императрицы. Демонстрация домашних добродетелей служила Ливии защитным покровом преемственности традиций или их восстановления, пока она выстраивала беспрецедентную базу политической власти.

Умная, образованная и обладавшая замечательным политическим чутьем, Ливия, вероятно, с самого начала выступала в роли ключевого советника своего мужа. Неспособность произвести на свет совместных живых наследников (хотя и у нее, и у Августа были дети от других партнеров) в нормальных условиях привела бы к полюбовному разводу, и тот факт, что они сохранили брак, указывает на уверенность Августа в незаменимости отношений с Ливией.

Хотя по большей части влияние Ливии осуществлялось за закрытыми дверями, источники фиксируют ряд конкретных примеров, когда она вставала на защиту сыновей, друзей, просителей и провинциальных сообществ. Один из примеров, относящихся к достаточно позднему периоду царствования Августа, в подробностях (воображаемых) описывает Сенека. Узнав