Он сказал, что понимает обеспокоенность сената по поводу принципата после того, что позволял себе Калигула в роли принцепса, но обещал, что в его случае ничего подобного не следует опасаться. Он так же, как они, пережил страхи и испытания старого режима, и он сделает все возможное, чтобы это не повторилось – сенаторы вскоре на собственном опыте убедятся, что он будет совсем другим правителем. Слова Клавдия, подкрепленные преторианскими силами, означали переворот, лишь слегка замаскированный под обещание. Чтобы окончательно решить дело, Клавдий выступил перед собранием преторианских войск, обещая каждому не меньше пятнадцати-двадцати тысяч сестерциев в обмен на лояльность. Аналогичные обещания были направлены войскам, расквартированным за пределами Рима.

На следующее утро, затемно, сенат собрался снова. Всего сотня из шестисот его членов отважились присутствовать. Снаружи толпа желала видеть императора и выкрикивала имя Клавдия; даже войска, поддерживавшие сенат, начинали требовать выбрать единовластного правителя в интересах стабильности. Сенат подумывал о том, чтобы предложить нового принцепса из числа собственных членов. Предлагали Марка Виниция (мужа Юлии Ливиллы, ссыльной сестры Калигулы), а также Валерия Азиатика. Насчет кандидатуры договориться не смогли, не в последнюю очередь потому, что Клавдий уже фактически получил принципат. Предлагать альтернативу для сената значило теперь объявить всеобщую гражданскую войну, которую он почти наверняка проиграл бы.

К утру 25-го стало ясно, что дело сделано. Солдаты и подданные в еще больших количествах стекались в лагерь преторианцев, спеша засвидетельствовать свое почтение и присягнуть новому императору. Теперь это была прерогатива Клавдия – удостоить сенаторов чести встретиться с ним в императорском дворце на Палатине и позволить им «наделить» его официальным титулом и полномочиями императора.

VIII

Госпожа

Этот пол не только слабосилен и неспособен к перенесению трудностей, но, если дать ему волю, то и жесток, тщеславен и жаден до власти.

Тацит. Анналы, 3.33

Хотя воцарение Клавдия 25 января 41 г. и ознаменовало конец непосредственных опасностей двадцать четвертого числа, Мессалина оставалась в двусмысленном положении.

Официальное провозглашение Клавдия императором не сопровождалось соответствующей «коронацией» Мессалины. В самом деле, характер нового положения Мессалины после ее «воцарения» в январе был далеко не ясен. В Древнем Риме не существовало официального титула императрицы. Роль жены императора была неопределенной и изменчивой и зависела от конкретной личности и прецедентов предшественниц. До Мессалины лишь одна женщина – Ливия, жена Августа – действительно обладала в Риме положением, которое могло заслуживать названия «императрица», – она доказала, что это возможно, но последовать ее примеру было непросто.

Рим считался городом, основанным практически без участия женщин. Согласно легендам, первопредок римского народа Эней родился не от смертной женщины, а от Венеры, а мифические основатели Рима, Ромул и Рем, были вскормлены не собственной матерью, а волчицей. Первоначальное население города тоже, по легенде, было чисто мужским – оно состояло из разбойников и беглых рабов, – и эту ситуацию смогло исправить только массовое похищение женщин соседнего народа сабинян. Даже Лукреция – патрицианка, чье изнасилование Тарквинием и последующее самоубийство привели к изгнанию царей и рождению Римской республики, – стала более влиятельной после смерти, чем была при жизни.

Умственная гимнастика, необходимая для того, чтобы вычеркнуть из основополагающих мифов политическую, социальную и даже биологическую роль женщин, кое-что говорит нам об отношении римлян к публичной роли женщин. История сабинянок, возможно, служит показательным примером: женщины были необходимы для продолжения рода городского населения, но Рим как политическое образование был уже полностью сформирован и функционировал до их прибытия. На протяжении первых шестисот лет римской истории это разделение сохранялось: все магистраты были мужского пола, как и сенаторы, и электорат.

Так как республиканская система была создана в явном противодействии коррупции и тайным интригам, определявшим истории первых римских царей-тиранов, она была выстроена так, чтобы по возможности ограничить политический дискурс официальной, прозрачной и исключительно мужской публичной сферой. Таким образом, она серьезно ограничивала возможности «мягкой силы» и закулисного влияния – основных каналов женской политической власти в Древнем мире.

Традиционный идеал римлянки определялся ее неучастием в общественной жизни. Одна эпитафия II в. до н. э., посвященная женщине по имени Клавдия, заканчивается строками: «Она вела хозяйство, она пряла шерсть. Я все сказал. Ступай же»{216}. Другая, на сотню лет позже, увековечила некую Амимону: «Амимона, жена Марка, лучшая и прекраснейшая, обрабатывала шерсть, благочестивая, скромная, благоразумная, целомудренная, домоседка»{217}.

В последние, болезненные годы Поздней республики эти границы стали размываться. Представительницы элиты приобретали некоторую степень экономической свободы, так как их приданое все чаще хранилось в своего рода трасте, а не переходило целиком под контроль мужа[51]. Что еще важнее, республиканское устройство, не подпускавшее их к римской политике, теряло силу. В последнее столетие существования республики череда диктаторов и династов, обычно при военной поддержке, сумела обойти ее сдержки и противовесы, долгое время мешавшие одному человеку главенствовать в государстве. Власть все меньше связывали с должностью и все больше с человеком.

Создание новых каналов доступа к власти в обход традиционных магистратских должностей – каналов, где во главу угла ставилась личная репутация и отношения, – открыло возможность женщинам из элиты осуществлять некоторый контроль. То же самое, как ни странно, относится к милитаризации политики. Когда Рим корчился в спазмах гражданских войн, от женщин, чьи мужья были в изгнании, ожидалось, что они будут представлять их интересы в Риме; другие присоединялись к мужьям в их лагерях, на дипломатическом или военном фронтах. Про Фульвию, тогдашнюю жену Марка Антония, даже рассказывают, что она опоясалась мечом и повела войска против Октавиана[52]{218}.

Однако лишь установление принципата по-настоящему изменило параметры женского участия в римской общественной жизни. Укрепление единоличного господства Августа в 28‒27 гг. до н. э. и рост его династических притязаний в последующее десятилетие повлияли на условия игры в том, что касалось женской власти. Деторождение больше не могло быть второстепенным вопросом, как во времена сабинянок: преемственность династии Юлиев-Клавдиев зависела от женщин. Более того, решительная переориентация власти от сената к фигуре принцепса сделала доступ к ушам императора едва ли не более важным политическим инструментом, чем любая из старых магистратских должностей; таким доступом, естественно, обладали женщины из императорской семьи.

Кроме того, Август активно способствовал повышению публичного статуса женщин своей семьи. Чтобы развеять некоторые тревоги по поводу своего нового положения в государстве и объединить общество после гражданских войн, Август старался представить себя как воплощение «традиционных семейных ценностей». Центральную роль в этой программе играло публичное позиционирование женщин из своей семьи как уходящего эталона женских качеств. Эта стратегия (как многое в программе Августа) была по сути своей лицемерна. Традиционный римский идеал «хорошей женщины» основывался на домашних достоинствах, но теперь Август стремился пропагандировать эти частные добродетели публично. Это был конфликт, который жена Августа Ливия прекрасно понимала и безжалостно использовала в своих целях.

В какой-то степени новое положение женщин при новых порядках Августа признавалось открыто. В 35 г. до н. э. Август пожаловал своей сестре Октавии Младшей и жене Ливии беспрецедентный набор почестей и прерогатив: они получили публичные статуи в свою честь, защиту от словесных оскорблений и право управлять собственным имуществом и землями{219}. Когда в 13 г. до н. э. сенат учредил ara pacis Augustae (Алтарь Августова Мира), рельефы на мраморных стенах стали рекламой положения женщин и женственности в рамках новой династической идеологии. Всюду аллюзии на плодородие: листва увивает стены, тяжелые гирлянды плодов прогибаются под собственным весом, на одной из панелей женское божество нянчит младенцев-близнецов. Впервые на римском памятнике, на барельефе, идущем по внешнему периметру стен, среди сенаторов, жрецов и высоких иностранных гостей, мы обнаруживаем женщин из императорской фамилии с детьми.

Эти изображения несли две идеи: во-первых, мысль, что процветание империи напрямую связано с плодовитостью женщин императорской семьи, и во-вторых, представление о том, что «частные» лица из семьи Августа теперь играли такую же важную роль