кивнул и, кажется, что-то мне сказал, но, если честно, сеньор, я не помню. «Надеюсь, когда тебе опостылят твои сыры, ты не начнёшь разводить свиней, потому что мы их здесь закалываем». Он хотел спросить меня, что я имею в виду, но тут начала громко лаять соседская собака, как я её и учила. У меня не осталось времени предостеречь его, чтобы он не смел ни прикасаться к Каталине, ни кружить ей голову, ни причинять ей вреда. Я взяла Хавьера за руку и сказала: «Пойдём, кажется, Нора обгадилась».

И мы, взявшись за руки, прошли мимо места, где односельчане всё ещё праздновали свадьбу. Отец Каталины пел там какая красивая моя девочка, какая хорошенькая, когда спит, и я сбавила шаг, но Хавьер слегка потянул меня за собой, как бы напоминая, что мне нужно срочно идти домой, ведь собака всё ещё лает. Однако я остановилась, чтобы послушать отца Каталины, удивлённая странностью происходящего. Возможно, вам этого не понять, сеньор, поскольку я не знаю, о чём вы думаете, но странно было видеть отца Каталины счастливым. И мне вспомнилась фраза Эстебана: всякий влюблённый – солдат. Таким был и сам отец Каталины – солдатом войны с мёртвой любимой, неспособным позаботиться даже о своей драгоценной девочке, потому что, сеньор, он не мог, не смог, не чувствовал в себе этой способности. Не подумайте, что я оправдываю плохое обращение с дочкой, напротив, я осуждаю его.

Когда мы добрались до моего дома, с моей сестрой всё было в порядке, и я отругала суку: «Не пугай меня зря, не пугай, а то в последний раз, когда ты лаяла, мой отец оказался мёртв». Хавьеру я сказала: «Взгляни, какая хорошенькая у меня сестра, помоги-ка мне усадить Нору в её кресло». И мы вдвоём поместили туда тело Норы. «Каждый раз, когда я вижу её, замечаю, что она становится всё хуже, как грязная салфетка, которая со временем отвердевает», – сказал мне Хавьер. «Не знаю, – ответила я, – мне она кажется всегда одинаковой». Чего я ему не сказала, сеньор, так это того, что действительно её тело с каждым днём становилось всё менее гибким, и её оболочка всё больше напоминала картон, чем кожу. Я повезла Нору к дому Хавьера, и он толкал её инвалидное кресло по мощёным улицам, время от времени бросая упрёки типа: «Чем же вы кормите эту девчонку?» или «Надо же, сколько весит Нора», или «Ну и ну, не знаю, как твоя мать с ней справляется». Мы привыкли, Хавьер, привыкли постоянно таскать её, как телёнка, вверх-вниз по лестнице. А теперь мы захотели увидеть жеребёнка, в которого превратилась мать Хавьера, любившая его, мать, которая всё-таки выбрала лес. Должно быть, его мать, как и я, тоже чувствовала себя в ловушке из этих нескольких улиц, церкви и продуктовой лавки. Его мать в образе жеребёнка тоже была солдатом войны с мёртвым возлюбленным, так как умерли оба её любимых мужчины – отец Хавьера и тот, кто позже стал его отчимом, а после смерти преобразился в козу, которую Хавьер возненавидел и не захотел держать у себя.

Должна вам признаться, сеньор, что, когда я увидела жеребёнка, привязанного тонкой верёвкой, что-то в его взгляде напомнило мне женщину – мать Хавьера. Потому что она не была похожа на мою маму, у которой смуглая кожа и усталые глаза. А у его матери были скорее раскосые глаза и страстный взгляд. Я не утверждаю, что моя мать лишена страсти в жизни, нет, я имею в виду, что в глазах у неё постоянная тоска, которой не было у матери Хавьера. Но мою мать увлекают разные мелочи, и она излучает красоту человека, чьи мечты ещё не сбылись. Не знаю, сеньор, какие это мечты, потому что она не говорит со мной об этом. Ну а у жеребёнка был такой раскосый и страстный взгляд, словно говорящий: «Я ничего не боюсь». И в самом деле, когда он смотрел на своего сына, то излучал любовь. Я уже говорила вам, сеньор, что мать Хавьера приходила помогать моей маме с Норой, и поскольку она часто бывала в приморском городе, то объявила, что нашла для Норы подходящее место. Она имела в виду пансион или что-то в этом роде, где о Норе заботились бы посторонние люди.

А моим родителям такая перспектива никогда не нравилась, хотя я помню, что однажды вечером они обсуждали её между собой: «Подумай об этом, Большая Лея, я просто прошу тебя поразмыслить, ведь это может дать нам передышку, а наша дочь, возможно, там будет счастлива». «Не говори глупостей, если твоя дочка может быть счастлива, то лишь с нами. И, кроме того, что имеет в виду эта женщина – что о нашей дочери здесь плохо заботятся?»

Мне кажется, сеньор, что сейчас, когда прошло время и Нора стала, скорее, женщиной, чем девочкой, в глазах моей матери можно заметить сожаление, что она не приняла предложение матери Хавьера, превратившейся теперь в жеребёнка. Потому что если бы она это сделала, то у неё было бы больше времени для осуществления сохранившихся мечтаний, о которых она мне ни слова не говорит, и, главное, я думаю, что действительно моя сестра была бы там счастлива. Жеребёнок посмотрел на Нору, и мне захотелось услышать, как животное скажет что-нибудь, хотя бы: «Эта девушка умерла ещё при жизни».

Не хочу, сеньор, чтобы вы думали, что моя сестра – обуза, что она нам в тягость. Нет, что нет – то нет, моя Нора – свет, хотя и прикрытый пеленой. Я говорю лишь, что мою семью на протяжении многих лет мучает сознание невозможности сделать что-нибудь для её счастья. Только это, сеньор. А он смотрит на меня, улыбаясь, пока я гляжу на лес.

«Лея, могу я тебя разок поцеловать?» – спросил Хавьер, понаблюдав какое-то время за своей матерью. «Прямо здесь, на глазах у Норы?» – нервно ответила я, сеньор. «Вряд ли она обратит на нас внимание», – сказал он. Я взглянула на сестру, которая уставилась на нас, и у неё снова отвисла челюсть. «Ладно». И Хавьер поцеловал меня в губы, вот сюда, больше в эту губу, чем в эту. Опять вкус его слюны сохранялся у меня несколько дней. Я покраснела, как полуденное солнце. Это и стало смирением, сеньор: поцелуй Хавьера в присутствии Норы, мёртвой при жизни, а также при его матери, привязанной тонкой верёвкой, и во время жжения у меня в желудке, с которым мне предстояло свыкнуться, потому