что наша мать умрёт, а Нора выживет, но в тот момент, когда моя сестра так тихо лежала в постели, я поняла, что мать родила меня, чтобы я осталась одна-одинёшенька с Норой. Всё равно ведь одиночество передаётся по наследству и от него не убежишь, а раз Химена жила в одиночестве, вероятно, мы тоже обречены остаться одни. Из-за наследственности, сеньор, из-за генетики или чего-то в этом роде, что мне неведомо. Порой я думаю о том, куда же я уеду, если здесь меня ещё не перестали любить. Может, Хавьер тоже научится любить меня или захочет быть со мной не по привычке, а по любви. Любовь, сеньор, любовь – вот к чему я стремлюсь, и здесь она у меня есть, действительно есть. Поэтому я уверенно сказала Норе: воспользовавшись тем, что крик новичков так и не прозвучал, я пойду и закопаю топор войны, и быстро уберу дохлых зайцев. «А что касается надписи грубиянка, ну, я не знаю, Нора, в конце концов, она сотрётся или, ещё лучше, не исчезнет, а останется. Ошибки, которые мы совершаем в жизни, пусть лучше постоянно напоминают о себе, чтобы мы их не повторяли. Впрочем, Нора, а кто позаботится о тебе?»

Сеньор смотрит на меня с некоторым недоумением, и я ещё раз затягиваюсь сигаретой с травкой. «Сеньор, вы уже пришли в себя?» – спрашиваю я, и он кивает. Я рассказываю ему всё это, чтобы потом ему было о чём поговорить, потому что иногда случается так, что всем нам нечего обсуждать. И мне нужно выложить ему всё, потому что когда подобное накапливается и застревает в тебе, то становится большим, чем просто горе и превращается в боль, а какой смысл в боли, если ею не поделиться? Сеньор смотрит на меня, и мне кажется, что его взгляд смягчился, но я почти не обращаю на него внимания. Ваша собака припозднилась, но вы не волнуйтесь, говорю я, ваша собака наверняка неглупая и понимает, что здешние зайцы – однодневное лакомство. Затем мы оба уставились на лес.

Я сажаю Нору на спину, обвиваю её руками мою шею, и мы осторожно спускаемся по лестнице, очень осторожно, чтобы она не пострадала, сеньор. В тот день я отнесла её в гостиную и дала ей кусочек фрукта. Там я оставила Нору «прилипшей» к экрану телевизора, к каналу, по которому постоянно крутят видеоклипы. Тогда как раз звучала песня, в которой говорится: кто рулит моей лодкой, кто же, и она показалась мне идеальной, потому что там есть такие слова: как бы ты ни просил меня, я даю тебе это, даю. Соседская собака снова явилась к нам и стала вертеться под ногами. Я велела ей: «Ты тут поосторожнее с Норой, а в случае чего – начинай лаять». То же самое я сказала ей, когда умер мой отец, всё то же самое. Я открыла дверь и увидела на коврике моего дома шесть немытых картофелин и восемь морковок. Они – от Марко, сеньор, вы же знаете, что, когда Марко переходит черту, он оставляет свои искренние извинения на моём коврике у порога.

Не знаю, сеньор, просто не знаю, как объяснить вам всё то, что произошло дальше. Когда я пришла на площадь, первым увидела священника Антона, покидающего церковь с распростёртыми объятиями и улыбающегося. Я приблизилась к нему и спросила: «Что случилось, Антон, что стряслось?», а он, глядя в небо, ответил: «Маленькая Лея, как же глупо я сейчас радуюсь». За Антоном я заметила выходившую Каталину, а за ней – её отца-алкоголика, того самого, который редко брал её из колыбели. Он крепко держал Хуану за руку. Я не верила своим глазам, а Антон продолжал тупо радоваться, выражать самую глупую радость, ибо много лет в нашем посёлке никто не женился и вот, наконец, заключается брачный союз. В изумлении я подошла к Каталине, а Каталина, которая была в красном платье выше колен, огорчённо сказала мне: «Я не знаю, Лея, я не разбираюсь в этих вещах». И тут же ко мне подошла Хуана и заявила, что я была права-права-права: действительно, бог сжимает, но не душит. А я ничего не поняла, сеньор. Позже Каталина поведала мне, что в первый же день вынужденного затворничества из-за снегопада у её отца кончилась выпивка, и он в отчаянии пошёл по домам клянчить чего-нибудь горячительного, но все ему отказывали – нет-нет-нет, – потому что никто не доверяет отцу Каталины, сеньор. Ведь иногда ему приходит в голову что-нибудь поджечь, и однажды он чуть не сжёг дом Марги из аптеки Большого Посёлка, пытаясь спалить кустарник. Так вот, он ходил от дома к дому, пока не постучал в дверь Хуаны и позвал: «Хуанита! Хуанита!» Потому что понадеялся, что, назвав её так же уменьшительно-ласкательно, как к ней обращался её брат, он добьётся того, что она откроет ему дверь. И тогда глаза Хуаны сузились от нежности, и она впустила его. Вышло так, что она угостила его пивом и вином, они разговорились и, похоже, обоим нравилась звучавшая в доме песня: и теперь в тишине любовь, мне хочется выплакать слёзы. Они заговорили о своих невыплаканных горестях, и она сказала, что вспоминает его жену, а он – брата Хуаны. А потом: смотри-ка, у меня есть ещё вино, и я его люблю, и почему бы нам не потанцевать, Антонио, почему бы и нет. Затем Хуана включила запись песни: у меня была кошка по кличке Луна, и они стали медленно танцевать, и она почувствовала любовь к нему, которую прежде никогда не чувствовала, ту, которую, как она думала, у неё никогда уже не будет, ту, которая, как она считала, предназначалась другим. А он познал в лоне Хуаны забытую любовь, ту, которую, как он думал, больше не заслуживает, ту, которую, как ему казалось, он испытывал лишь к бутылкам. И то, что должно было стать корыстным визитом, обернулось шестью днями любви, которые показались им, по меньшей мере, столетием. Ибо он сказал ей: «Хуанита, если наступит конец света, я хочу встретить его вместе с тобой», и она преданно сказала да-да-да, добавив: когда сойдёт снег, мы поженимся, я не хочу покидать этот мир, не испробовав замужества. «Я не знаю, Лея, я не разбираюсь в этих вещах», – сказала мне Каталина и сообщила, что провела шесть дней одинёшенька в четырёх стенах. А я подумала: «Так-то оно лучше, Каталина, даже лучше», однако не сказала ей. Слёзы у Каталины полились потоком, когда она