Сенька ломал голову — как бы повернутьразговор в том смысле, что, мол, нельзя ли братца повидать. От напряженияшмыгнул носом, но тут же вспомнил, что “шумное втягивание носовой жидкости вобществе совершенно недопустимо” и скорей выхватил платок — сморкаться.

Судья вдруг сказал:

— Твой знакомый, что утром заезжал,назвал тебя “состоятельным коммерсантом”…

Скорик приосанился, да ненадолго, потому чтодальше Ипполит Иванович заговорил вот как:

— С каких это барышей лаковая пролётка,фрак с цилиндром? Я ведь с опекуном твоим, Зотом Ларионовичем Пузыревым впереписке состою. Все эти годы раз в квартал перевожу по сто рублей на твоёсодержание, отчёты получаю. Пузырев писал, что учиться в гимназии ты непожелал, что нрава ты дикого и неблагодарного, якшаешься со всяким отребьем, ав последнем письме сообщил, что ты вовсе стал вор и бандит.

От неожиданности Сенька вскочил и крикнул —глупо, конечно, лучше бы промолчать:

— Я вор? А он меня ловил?

— Поймают, Сеня, поздно будет.

— В гимназию я не схотел?! Сто рублей емуна меня полагалось?!

Сенька задохнулся. Ну и подлец же дяденька ЗотЛарионыч! Мало ему было витрину расколотить, надо было весь дом его поганыйзапалить!

— Так откуда богатство-то? — спросилсудья. — Я должен это знать, прежде чем допущу тебя к Ване. Может, фрактвой из крови скроен и слезами сшит.

— Не из какой не из крови. Клад я нашёл,старинный, — пробурчал Сенька, сам понимая — кто ж в такое поверит.

Прокатился с шиком, угостил братикаконфектами, как же. Прав был тятька: умный человек судья.

Однако Кувшинников оказался ещё того умней. Непочмокал недоверчиво губами, головой не покачал. Спросил спокойно:

— Что за клад? Откуда?

— Откуда-откуда, из хитровскихподвалов, — хмуро ответил Сенька. — Пруты там были серебряные, склеймом. Пять штук. Больших денег стоят.

— Что за клеймо?

— Почём мне знать. Две буквы: “Я” и “Д”.

Судья долго смотрел на Скорика, молчал. Потомподнялся.

— Пойдём-ка в библиотеку.

Это была такая комната, вся сверху донизузаставленная книгами. Если все книжки, какие Сенька в жизни видал, вместесложить, и то, пожалуй, меньше бы вышло.

Кувшинников на лесенку влез, достал с полкитолстый том. Там же, наверху, принялся листать.

— Эге, — сказал.

Потом:

— Так-так.

Взглянул на Сеньку поверх очков и спрашивает:

— Стало быть, “ЯД”? А где ты нашёл клад?Часом не в Серебряниках?

— Не. На Хитровке, вот вам крест, —забожился Скорик.

Ипполит Иванович с лесенки быстро слез, книгуна стол положил, а сам к картине подошёл, что висела на стене. Чудная былакартина, похожая на рисунок разделки свиных туш, какой Сенька видал в немецкоймясной лавке.

— Гляди. Это карта Москвы. Вот Хитровка,а вот Серебряники, переулок и набережная. От Хитровки рукой подать.

Сенька подошёл, посмотрел. На всякий случайсказал: “Оно конечно”.

А судья на него и не глядит, сам себебормочет:

— Ну разумеется! Там в семнадцатомстолетии располагалась Серебряническая слобода, где при Яузском денежном дворежили мастера-серебряники. Как твои прутья выглядят? Вот так?

Потащил Скорика к столу, где книга. Там, накартинке, Сенька увидел прут — точь-в-точь такой же, какие ювелиру продал. Икрупно, на торце, буквы “МД”.

– “МД” — это “Монетный двор”, —объяснил Кувшинников. — Его ещё называли Новым Монетным или Английским. Встарину на Руси своего серебра было мало, поэтому закупали европейские монеты,иоахимсталеры, ефимки. — Сенька на знакомое слово опять кивнул, но уже столком. — Талеры переплавляли в такие вот серебряные пруты, потом из нихволокли проволоку, резали её на кусочки, плющили и чеканили копейки, так называемые“чешуйки”. Копеек сохранилось много, талеров и того больше, а заготовочныхсеребряных прутов, разумеется, не осталось вовсе — ведь они все в работу шли.

— А этот как же? — показал Скорик накартинку.

— Молодец, — похвалил судья. —Соображаешь. Правильно, Скориков. Всего один прут только до нашего времени идошёл, отлитый на Новом Монетном.

Сенька задумался.

— Чего ж они, серебряники эти, заготовкипобросали, денег из них не начеканили?

Кувшинников развёл руками:

— Загадка. — Глаза у него теперьбыли не въедливые, сощуренные, а блестящие и широкие, будто судья сильночему-то удивился или обрадовался. — Хотя не такая уж и загадка, еслинемного порассуждать. Воровства в семнадцатом веке было много, ещё больше, чемсейчас. Вот, тут в энциклопедии написано… — Он повёл пальцем построчкам. — “За так называемое “угорание” серебра мастеров нещадно биликнутом, иным вырывали ноздри, однако от дела не отставляли, ибо серебряников нехватало”. Видно, мало били, если кто-то тайник из “угоревшего” серебра устроил.А может, не мастеров нужно было драть — дьяков.

Дальше судья стал про себя читать. Вдругприсвистнул. Сеньке удивительно стало: такой человек, а свистит.

— Сеня, ты за сколько свои прутья продал?

Скорик врать не стал. Кувшинников сам богатый,завидовать не будет.

— По четыре катеньки.

— А тут написано, что этот прут пятьдесятлет назад на аукционе в Лондоне был приобретён коллекционером-нумизматом за 700фунтов стерлингов. Это семь тысяч рублей, а по нынешним деньгам, пожалуй, и поболе.

У Сеньки рот сам собой разинулся. Ай да АшотАшотыч, ай да змей!

— Видишь, Скориков, если б ты свой кладказне отдал…

— Да с какой радости казне-то? —вскинулся Сенька, ещё не оправившись от ювелирова вероломства.

— Так ведь серебро у казны было украдено.Хоть и двести лет назад, но государство-то все то же, Российское. За передачувластям клада, согласно закону, нашедшему положена треть стоимости. Выходит, тыза свои пять прутьев получил бы не две тысячи, а во много раз больше. К тому жебыл бы честный человек, родине помощник.

Сенька хотел было сказать, что делопоправимое, да вовремя прикусил язык. Тут надо было сначала крепко думать, апотом уж болтать. Кувшинников-то остёр, враз всё выпытает.