– Слушаюсь, сэр.

– Вы сильно ошибаетесь, Эндрюс, – сказала Рипли. – Совершенно точно. Вам не найти в этих тоннелях никого живого.

– Посмотрим.

И управляющий проводил взглядом Эрона, выводящего женщину из кабинета.

Рипли, подавленная и одновременно злая, сидела на кушетке. Неподалеку стоял Клеменс, не сводя с нее глаз. Из интеркома раздался голос Эрона, и Рипли подняла взгляд.

– Давайте все соберемся в столовой. Мистер Эндрюс хочет провести собрание. Столовая, немедленно.

Объявление заместителя начальника колонии подытожило негромкое электронное жужжание.

Рипли взглянула на медика.

– Нет ли какого-то способа выбраться с Фиорины? Аварийный служебный челнок? Возможность сбежать к чертям?

Клеменс покачал головой.

– Теперь это тюрьма, помнишь? Выхода нет. Челнок с припасами прилетает каждые шесть месяцев.

– И всё?

– Не нужно паниковать. Они пошлют кого-нибудь, чтобы тебя забрали и разобрались со всей этой неразберихой. Думаю, довольно скоро.

– Правда? И насколько скоро?

– Не знаю, – Клеменса явно беспокоило что-то помимо гибели несчастного Мерфи. – Прежде никто сюда не торопился, скорее наоборот. Изменить маршрут корабля трудно, а главное, чертовски накладно. Не хочешь рассказать, о чем вы с Эндрюсом говорили?

Рипли отвернулась.

– Нет. Ты подумаешь, что я спятила.

Она посмотрела в тот угол, где оцепенело стоял, бессмысленно глядя в стену, Голик. Теперь, когда Клеменс его вымыл, безумец выглядел гораздо лучше.

– Это немного жестоко, – пробормотал медицинский техник. – Как ты себя чувствуешь?

Рипли облизала губы.

– Так себе. Тошнит, в животе резь. Все достало.

Клеменс выпрямился и кивнул сам себе.

– Шок начинает сказываться. Стоило этого ожидать, учитывая, через что тебе недавно пришлось пройти. Чудо, что ты не стоишь вот там, разглядывая голую стену вместе с Голиком, – он подошел к Рипли, быстро ее осмотрел и начал неловко рыться в шкафу. – Пожалуй, я вкачу тебе еще порцию лекарств.

Рипли заметила, что он взялся на шприц.

– Нет. Мне нужно быть начеку.

Инстинктивно она оглядела возможные точки доступа в лазарет – вентиляционные шахты, двери. Но взгляд плыл, мысли теряли остроту.

Клеменс подошел, держа шприц в руке.

– Взгляни на себя. Это называется быть начеку? Ты же практически спишь. Тело – чертовски эффективный механизм, но все равно – только механизм. Потребуй от него слишком много, и рискуешь перегрузить.

Рипли подтянула рукав.

– Не нужно лекций. Я понимаю, что перестаралась. Просто коли.

Тем временем мужчина в углу громко заговорил сам с собой:

– Не знаю, почему они во всем обвиняют меня. Странно, да? Я не идеален, ничего такого, но, святой Уильям, не понимаю, как люди ухитряются всегда винить кого-то другого в своих жизненных неурядицах.

Клеменс улыбнулся.

– Это было глубоко. Спасибо, Голик.

Он поднял шприц, чтобы проверить количество лекарства. Пока Рипли сидела в ожидании укола, она случайно посмотрела в сторону Голика и с удивлением обнаружила, что тот ухмыляется, глядя на нее. Выражение лица его было нечеловеческим, без следа мысли – чистое идиотическое наслаждение. Рипли с отвращением отвернулась. Ее занимали вещи поважнее.

– Ты замужем? – неожиданно спросил Голик.

Рипли вскинулась.

– Я?

– Тебе следует выйти замуж, – Голик говорил абсолютно серьезно. – Родить детей. Красивую девочку. Я много таких знаю. Там, дома. Я им нравлюсь. Ты тоже умрешь.

Он начал насвистывать.

– А это так? – спросил Клеменс.

– Что?

– Ты замужем?

– А что?

– Просто интересно.

– Нет, – Рипли смотрела, как он подходит, держа шприц в пальцах. – Как насчет равного обмена?

Он помедлил.

– Что именно ты имеешь в виду?

– Когда я спросила, как ты здесь оказался, ты уклонился от ответа. Когда я спросила про идентификационную тюремную татуировку на шее сзади, ты снова не ответил.

Клеменс отвел взгляд.

– Это долгая печальная история. Боюсь, даже мелодраматическая.

– Так порадуй меня, – Рипли сложила руки на груди и откинулась на спину.

– Что ж… На свою беду я был умным. Очень умным. Я все знал, понимаешь. Самородок. Потому и думал, что выкручусь откуда угодно. И какое-то время у меня получалось. Я только вышел из училища, ухитрившись войти в пять процентов лучших выпускников, несмотря на привычку – как мне казалось, терпимую – к мидафину. Тебе знаком этот препарат?

Рипли медленно покачала головой.

– О, это милое сочетание пептидов и всего такого. Заставляет ощущать себя неуязвимым, не влияя на рассудок. Да вот беда, мидафин требует поддержания определенного его количества в крови. У такого умного чувака, как я, не возникало никаких проблем с тем, чтобы заимствовать его в учреждениях, где на тот момент приходилось работать. Меня считали самым многообещающим будущим врачом – очень одаренным, выносливым, проницательным и заботливым. Никто и не подозревал, что моим главным пациентом всегда был я сам. Это произошло во время первой моей интернатуры. Медицинский центр рад был меня заполучить. Я работал за двоих, никогда не жаловался, почти всегда ставил верный диагноз и давал правильные предписания. В тот раз я отработал полуторасуточную смену, вернулся домой, обдолбался до высокой орбиты и уже залезал в кровать, чтобы летать целую ночь, когда загудел коммуникатор: на заправке центра рванул компрессор. Вызвали всех, до кого могли добраться. Тридцать человек серьезно пострадали, но только нескольких перевели в отделение интенсивной терапии. Остальным просто требовался незамедлительный, но рутинный уход. Ничего сложного. Ничего такого, с чем не справился бы не совсем тупой интерн.

Я решил, что справлюсь сам, а потом поскачу обратно домой, пока никто не заметил, что я слишком уж бодр и доволен для человека, которого стащили с кровати в три часа утра, – он помедлил, собираясь с мыслями. – Одиннадцать из тридцати умерли, потому что я выписал не ту дозу обезболивающего. Такая мелочь. Мелочь. Любой дурак бы справился. Любой дурак. Вот что делает мидафин. Почти не влияет на рассудок. Только изредка.

– Сочувствую, – мягко сказала Рипли.

– Не стоит, – жестко сказал Клеменс. – Никто мне не сочувствовал. Я получил семь лет заключения, пожизненный испытательный срок, а лицензию навсегда опустили до уровня 3-С с жесткими ограничениями в отношении того, как и где я имею право работать. В тюрьме я избавился от своей чудесной привычки, хотя это не играло никакой роли – слишком много осталось людей, которые помнили о смерти родственников. Мне так и не дали возможности пересмотреть ограничения. Я опозорил профессию, и экзаменаторы с удовольствием наказали меня в назидание прочим. Можешь представить, сколько учреждений рвалось нанять человека с моим послужным списком. И вот я здесь.