времени яйцо прекращало жевать и пыталось с переменным, несмотря на их ежедневные уроки словесности, успехом читать написанное на конвертах. В его исполнении «Айзек Эдди» звучал как «А йа бэбби», а «Мэри Морэй» – как «Мэу Моу». Вероятно, примерно тогда яйцо обрело собственное имя. Айзек не раз пытался узнать, как его зовут, но в ответ получал только «д’оу» и «уаууу». Недолго думая, Айзек решил окрестить его Эггом. Почему бы яйцу не зваться Яйцом? Да и Эггу вроде бы нравится. Всякий раз, когда Айзек по утрам выкрикивает его имя, за дверью раздается послушное топ-топ-топ – и на пороге возникает Эгг со свежезагубленными тостами с фасолью в желтых ладошках. Айзек решил, что Эгг – мужского пола. К этому выводу он пришел по нескольким причинам: Эгг был тем еще неряхой, обладал зверским аппетитом и пока не сумел донести до Айзека тот факт, что концепция половой принадлежности чужда его миру настолько же, насколько сам Эгг чужд миру Айзека. Айзек думает, будто раскусил Эгга – на деле же Айзек едва царапнул его скорлупу. Он слишком сосредоточен на других вещах. На списке. На следующем пункте. На нежелании оглядываться назад.

Когда писем на полу не осталось, Эгг удовлетворенно рыгнул, а Айзек вычеркнул еще один пункт: Разобрать почту.

Дальше Айзеку предстояло копаться в компьютере Мэри: он пообещал Джой прислать несколько ее и своих фото «поприличнее». Со свадьбы Джой – где они позируют в дурацких шляпах. С их собственной свадьбы – где они строят глупые рожицы и кидаются едой. Айзек откладывал это как мог. В конечном счете он решил делать пятиминутные перерывы в их с Эггом литературных сеансах, чтобы бегло просматривать файлы на ноутбуке Мэри и прикреплять нужные к электронному письму для Джой. В результате их уроки затягивались – и Эггу это шло на пользу. От недели к неделе он становился все разговорчивее. Сейчас Айзек уже едва ли способен заставить его замолчать. Больше всего он болтает, сидя на своем диване перед телевизором. Его голос по-прежнему напоминает нечто среднее между кошачьим мяуканьем и вибрацией телефона, лежащего на деревянной столешнице, а словарный запас обрастает исключительно странными, несуществующими словами. Например, «ооооооо» – звук крайнего восхищения, которое вызывают у него самые посредственные и отвратительные вещи: черный и туалетный юмор, собаки, разбавляющие свою рутину публичным испражнением на площадке дог-шоу. Еще Эгг периодически произносит «блэ» – этим словом он чаще всего характеризует какие-либо проявления человеческой привязанности. Романтику он не любит. А на объятия у него, похоже, и вовсе аллергия. Стоит людям на экране прижаться друг к другу, Эгг вздрагивает, издает «блэ» и приправляет свою реакцию красноречивым звуком подавившейся комком шерсти кошки. Там, откуда он родом, явно принято соблюдать дистанцию. Возможно, именно поэтому у него такие длинные руки.

– Уаууу.

«Уаууу» до сих пор ставит Айзека в тупик. Эгг произносит его совершенно бессистемно: увидев вращающийся в воздухе волейбольный мяч, или фарфоровые подставки для яиц, или эскимосское иглу, или термитник из австралийских дебрей. Всякий раз, когда Айзеку кажется, будто он наконец находит некую закономерность, Эгг называет «уаууу» русскую матрешку или гнездо анаконды – и очередная гипотеза рушится. Зато Айзек знает, чем «уаууу» не является. Это не «мяч», не «яйцо», не «примат» и не «обезьяна».

– «Уаууу» значит «гиббон»?

– Д’оу.

«Д’оу» значит «нет». То ли яйцо просто не справляется с произношением, то ли подцепило «д’оу» в «Симсонах»[55], решив, что это и есть самое правильное «нет». В любом случае «д’оу» кажется Айзеку осмысленнее, чем «д’а». Это слово обозначает согласие – какое-то время Айзек даже всерьез подозревал яйцо в принадлежности к русской разведке.

– Ты что, из России? – уточнил он.

– Д’оу, – ответил Эгг.

– Значит, ты с другой планеты?

– Д’а, – подтвердил он. Но затем передумал: – Д’оу.

– Тогда откуда ты?

– Уаууу.

– Тогда на кухне ты пытался мне что-то показать? – не унимался Айзек. – Космический корабль?

– Уаууу.

– Ты потерялся?

– Д’а.

– Хочешь домой?

– Д’а.

– Где твой дом?

– Уаууу.

Айзек хочет, чтобы Эгг заговорил по-английски так же сильно, как Эгг хочет, чтобы Айзек заговорил по-эггски. Если бы Айзек научился его понимать, Эгг тоже задал бы ему несколько вопросов о доме.

Он спросил бы: «Почему ты чувствуешь себя гостем в собственном жилище?»

Спросил бы: «Где ты пропадаешь, когда уходишь из дома на несколько дней?»

Айзек и Эгг говорят на разных языках, но стремятся понять друг друга. Они каждый день устраиваются в кабинете Мэри, и Айзек принимается читать Эггу вслух, то и дело отвлекаясь, чтобы удалить ненужные файлы или сохранить незаконченные отрывки, написанные Мэри. Уроки английского, как и список дел, помогают Айзеку притвориться, будто он не замечает жмущуюся по углам темноту, которая неизменно сопровождает все их начинания.

– Шла Саша по шоссе, – обычно проверяет их прогресс Айзек.

– Лла сала ба ласэ, – вторит ему Эгг.

Сколько бы времени они ни проводили в кабинете Мэри, они никогда не трогали лежащую на столе желтую тетрадь. Несколько таких уроков спустя Айзек вернулся к холодильнику и зачеркнул: Разобрать файлы Мэри.

Гипс с руки сняли. У соседской двери зацвели колокольчики. Айзек, беспокойный по жизни, начал переживать, что они с Эггом слишком быстро продвигаются по списку. Ему не по себе из-за того, что грядет. И тогда он решает растянуть следующее дело – генеральную уборку – настолько, насколько возможно. В конце концов, дом у него немаленький, и заняться есть чем. Он живет в одном из тесных таунхаусов викторианских времен с террасой, старыми дребезжащими окнами, заложенными кирпичом каминами и высокими потолками. Из старомодных замков, предусмотренных в каждой двери, торчат ключи, а латунные ручки давно требуют полировки. Нужно протереть от пыли все плинтуса. И антикварный абажур. И попросить Эгга смахнуть паутину с дальнего угла, дотянуться до которого сможет только он с этими его длиннющими руками. Он как раз любит лакомиться пауками и мухами. В очищающей длани Айзека нуждаются и заросшие пылью книжные полки, и помутневшие окна. Сухие иголки, осыпавшиеся с давно упокоенной рождественской елки, давно ждут пришествия пылесоса. Айзек превратился в настоящую уборочную машину. Давным-давно он где-то вычитал, что на кухонном столе микробов больше, чем на сиденье унитаза, и с тех пор никак не мог решить: относиться теперь менее брезгливо к туалету или косо смотреть на столешницу.

– А ты, Эгг, как думаешь? – поинтересовался он, ковыряясь под ободком – в перчатке, само собой.

Эгг был слишком занят, чтобы ответить: он как раз пробовал на зуб туалетный ершик.

– Всего понемногу, наверное, – заключил