Таким же вычурным языком он рассказывал рабочим истории отом, как в разных странах народ пытался облегчить свою жизнь. Мать любиласлушать его речи, и она вынесла из них странное впечатление - самыми хитрымиврагами народа, которые наиболее жестоко и часто обманывали его, былималенькие, пузатые, краснорожие человечки, бессовестные и жадные, хитрые ижестокие. Когда им жилось трудно под властью царей, они науськивали черныйнарод на царскую власть, а когда народ поднимался и вырывал эту власть из руккороля, человечки обманом забирали ее в свои руки и разгоняли народ по конурам,если же он спорил с ними - избивали его сотнями и тысячами.

Однажды, собравшись с духом, она рассказала ему эту картинужизни, созданную его речами, и, смущенно смеясь, спросила:

- Так ли, Егор Иваныч?

Он хохотал, закатывая глазки, задыхался, растирал грудьруками.

- Воистину так, мамаша! Вы схватили за рога быка истории. Наэтом желтеньком фоне есть некоторые орнаменты, то есть вышивки, но - они делане меняют! Именно толстенькие человечки - главные греховодники и самые ядовитыенасекомые, кусающие народ. Французы удачно называют их буржуа. Запомните,мамаша, - буржуа. Жуют они нас, жуют и высасывают…

- Богатые, значит? - спросила мать.

- Вот именно! В этом их несчастие. Если, видите вы, в пищуребенка прибавлять понемногу меди, это задерживает рост его костей, и он будеткарликом, а если отравлять человека золотом - душа у него становится маленькая,мертвенькая и серая, совсем как резиновый мяч ценою в пятачок…

Однажды, говоря о Егоре, Павел сказал:

- А знаешь, Андрей, всего больше те люди шутят, у которыхсердце ноет…

Хохол помолчал и, прищурив глаза, ответил:

- Будь твоя правда, - вся Россия со смеху помирала бы…

Появилась Наташа, она тоже сидела в тюрьме, где-то в другомгороде, но это не изменило ее. Мать заметила, что при ней хохол становилсявеселее, сыпал шутками, задирал всех своим мягким ехидством, возбуждая у неевеселый смех. Но, когда она уходила, он начинал грустно насвистывать своибесконечные песни и долго расхаживал по комнате, уныло шаркая ногами.

Часто прибегала Саша, всегда нахмуренная, всегда торопливаяи почему-то все более угловатая, резкая.

Как-то, когда Павел вышел в сени провожать ее и не затворилдверь за собой, мать услыхала быстрый разговор:

- Вы понесете знамя? - тихо спросила девушка.

- Я.

- Это решено?

- Да. Это мое право.

- Снова тюрьма?!

Павел молчал.

- Вы не могли бы… - начала она и остановилась.

- Что? - спросил Павел.

- Уступить другому…

- Нет! - громко сказал он.

- Подумайте, вы такой влиятельный, вас любят!.. Вы и Находка- первые здесь, - сколько можете вы сделать на свободе, - подумайте! А ведь заэто вас сошлют - далеко, надолго!

Матери показалось, что в голосе девушки звучат знакомыечувства - тоска и страх. И слова Саши стали падать на сердце ей, точно крупныекапли ледяной воды.

- Нет, я решил! - сказал Павел. - От этого я не откажусь низа что.

- Даже если я буду просить?..

Павел вдруг заговорил быстро и как-то особенно строго:

- Вы не должны так говорить, - что вы? Вы не должны!

- Я человек! - тихонько сказала она.

- Хороший человек! - тоже тихо, но как-то особенно, точно онзадыхался, заговорил Павел. - Дорогой мне человек. И - поэтому… поэтому не надотак говорить…

- Прощай! - сказала девушка.

По стуку се каблуков мать поняла, что она пошла быстро,почти побежала. Павел ушел за ней во двор.

Тяжелый, давящий испуг обнял грудь матери. Она не понимала,о чем говорилось, но чувствовала, что впереди ее ждет горе.

«Что он хочет делать?» Павел возвратился вместе с Андреем;хохол говорил, качая головой:

- Эх, Исайка, Исайка, - что с ним делать?

- Надо посоветовать ему, чтобы он оставил свои затеи! -хмуро сказал Павел.

- Паша, что ты хочешь делать? - спросила мать, опустивголову.

- Когда? Сейчас?

- Первого… Первого мая?

- Ага! - воскликнул Павел, понизив голос. - Я понесу знамянаше, - пойду с ним впереди всех. За это меня, вероятно, снова посадят втюрьму.

Глазам матери стало горячо, и во рту у нее явиласьнеприятная сухость. Он взял ее руку, погладил.

- Это нужно, пойми!

- Я ничего не говорю! - сказала она, медленно подняв голову.И, когда глаза ее встретились с упрямым блеском его глаз, снова согнула шею.

Он выпустил ее руку, вздохнул и заговорил с упреком:

- Не горевать тебе, а радоваться надо бы. Когда будутматери, которые и на смерть пошлют своих детей с радостью?..

- Гон, гоп! - заворчал хохол. - Поскакал наш пан, подоткнувкафтан!..

- Разве я говорю что-нибудь? - повторила мать. - Я тебе немешаю. А если жалко мне тебя, - это уж материнское!..

Он отступил от нее, и она услыхала жесткие, острые слова:

- Есть любовь, которая мешает человеку жить…

Вздрогнув, боясь, что он скажет еще что-нибудь отталкивающееее сердце, она быстро заговорила:

- Не надо, Паша! Я понимаю, - иначе тебе нельзя, - длятоварищей…

- Нет! - сказал он. - Я это - для себя,

В дверях встал Андрей - он был выше двери и теперь, стоя вней, как в раме, странно подогнул колени, опираясь одним плечом о косяк, адругое, шею и голову выставив вперед.

- Вы бы перестали балакать, господин! - сказал он, угрюмоостановив на лице Павла свои выпуклые глаза. Он был похож на ящерицу в щеликамня.

Матери хотелось плакать. Не желая, чтобы сын видел ее слезы,она вдруг забормотала:

- Ай, батюшки, - забыла я…

И вышла в сени. Там, ткнувшись головой в угол, она далапростор слезам своей обиды и плакала молча, беззвучно, слабея от слез так, какбудто вместе с ними вытекала кровь из сердца ее.

А сквозь неплотно закрытую дверь на нее ползли глухие звукиспора.

- Ты что ж, - любуешься собой, мучая ее? - спрашивал хохол.

- Ты не имеешь права так говорить! - крикнул Павел.

- Хорош был бы я товарищ тебе, если бы молчал, видя твоиглупые, козлиные прыжки! Ты зачем это сказал? Понимаешь?

- Нужно всегда твердо говорить и да и нет!