Удивительная вещь: те самые улицы, которые припервом знакомстве произвели на Матвея Бенционовича отрадное впечатлениечистотой, ухоженностью и порядком, теперь показались ему недобрыми, дажезловещими. Взгляд приезжего задерживался все больше на постно поджатых губахбогомолок, на чрезмерном изобилии всевозможных церквей, церковок и часовенок,на этническом однообразии встречающихся лиц: ни одного смуглого, черноглазого,горбоносого или хоть раскосого, все сплошь великорусское русоволосие, сероглазиеда курносие.

Никогда в жизни Бердичевский не ощущал такогоострого, безысходного одиночества, как в этом православном раю. Да и раю ли?Мимо промаршировал десяток рослых монахов с дубинками у пояса – ничего себеЭдем. Поживи-ка под властью этакого отца Виталия, мракобеса и инакоборца. Вкнижных лавках только духовное чтение, из газет лишь “Церковный вестник”,“Светоч православия” да “Гражданин” князя Мещерского. Ни театра, ни духовогооркестра в парке, ни, Боже сохрани, танцзала. Зато едален без счета. Поесть дапомолиться – вот и весь ваш рай, мысленно злобствовал Матвей Бенционович.

Когда же обида и злость на архимандританемного умерились, по всегдашней интеллигентской привычке audiatur et alterapars (слышать доводы противоположной стороны (лат.)) Бердичевский стал думать,что Виталий на его в счет, в сущности, не так уж и неправ. Да, высокомеренумом. Да, скептик, к простодушной вере никак не приспособленный. И если ужначистоту, до полной откровенности с самим собою, то вся его религиозность зиждетсяна любви не к Иисусу, которого Матвей Бенционович никогда в глаза не видывал, ак преосвященному Митрофанию. То есть если предположить, что духовным отцомМордки Бердичевского оказался бы не православный архиерей, а какой-нибудьпремудрый шейх или буддийский бонза, то ходить бы теперь коллежскому советникув чалме либо в конической соломенной шляпе. Только при этом вы, сударь мой, несделали бы в Российской империи никакой карьеры, еще и дополнительно уязвилсебя Матвей Бенционович, впав в окончательное самоуничижение.

И стало ему совсем нехорошо, потому что кодиночеству земному – временному, распространявшемуся лишь на остров Ханаан –прибавилось еще и одиночество метафизическое. Прости, Господи, за маловерие исомнение, взмолился перепуганный товарищ прокурора и завертел головой, нет липоблизости храма, чтоб поскорей повиниться перед образом Спасителя.

Как не быть – ведь Новый Арарат, не Петербургкакой-нибудь. Была тут же, рядышком, в двадцати шагах, церковка, а еще ближе –собственно, прямо перед носом у Бердичевского, на стене монастырского училища,висела большая икона под жестяным навесом, причем не какая-нибудь, а именноСпаса Нерукотворного. В этом совпадении Матвей Бенционович усмотрел знак свышеи до церкви идти не стал. Бухнулся на колени перед Спасом (все равно брюкипосле скотного двора были загублены, переодеть придется) и стал молиться –жарко, истово, как никогда прежде.

Господи, умолял Бердичевский, ниспошли мневеру простую, детскую, нерассуждающую, чтоб всегда меня поддерживала и ни вкаких испытаниях не оставляла. Чтобы я поверил в бессмертие души и в жизньпосле смерти, чтобы на смену суеумия ко мне пришла мудрость, чтобы я ежечасноне трепетал за своих домашних, а помнил о вечности, чтобы имел твердостьустоять перед соблазнами, чтобы… В общем, молитва получалась долгой, ибо просьбк Всевышнему у Матвея Бенционовича имелось множество, все перечислять скучно.

Никто богомольцу не мешал, никто не пялился наприличного господина, протиравшего коленки посреди тротуара, – прохожие уважительнообходили его стороной, тем более что такого рода сцены являлись для НовогоАрарата вполне обыкновенными.

Единственное, что отвлекало чиновника отдуше-очистительного занятия, – звонкий детский смех, доносившийся от крыльцаучилища. Там, в окружении стайки мальчишек, сидел какой-то мужчина в мягкойшляпе, и видно было, что ему с пострелятами весело, а им весело с ним.Бердичевский несколько раз досадливо оглядывался на шум, так что имелвозможность отметить некоторые особенности физиономии чадолюбца – весьмаприятной, открытой, даже, пожалуй, простоватой.

А когда Матвей Бенционович, утирая слезы,наконец поднялся с колен, незнакомец подошел к нему, учтиво приподнял шляпу истал извиняться:

– Прошу прощения за то, что мы своей болтовнеймешали вашей молитве. Дети вечно пристают ко мне с расспросами про всякуювсячину. Это удивительно, до чего мало им объясняют учителя, причем про самоеважное. Да они и боятся у учителей лишнее спросить, тут ведь преподаватели всесплошь монахи, и престрогие. А меня не боятся, – улыбнулся мужчина, и по этойулыбке стало видно, что бояться его точно незачем. – Вы извините, что я к вамвот так, без церемоний подошел. Я, знаете ли, до чрезвычайности общителен, а выменя искренностью своего моления привлекли. Нечасто увидишь, чтобы образованныйчеловек так истово, со слезами перед иконой стоял. Дома, наедине с собой, ещеладно бы, но посреди улицы! Очень вы мне понравились.

Бердичевский слегка поклонился и хотел былоуйти, но пригляделся к незнакомцу повнимательней, сощурился и осторожненькотак:

– Э-э, а позвольте, милостивый государь,поинтересоваться вашим именем-отчеством. Случайно не Лев Николаевич?

Уж очень по манерам и внешнему виду приятныйгосподин был похож на любителя чтения из письма Алеши Ленточкина. Память уБердичевского, заядлого шахматиста, была отменная, да и запомнить такое имянетрудно – как у графа Толстого.

Мужчина удивился, но не чрезмерно – у него ибез того вид был такой, будто он постоянно ожидает от действительностисюрпризов, причем по большей части радостных.

– Да, меня так зовут. А почему вы знаете? И вэтой случайной встрече просветленному Бердичевскому тоже померещился промыселБожий.

– У нас с вами имеется общий знакомый, АлексейСтепанович Ленточкин. Ну, тот, что еще подарил вам одну книгу, сочинение ФедораДостоевского.

Такой сверхъестественной осведомленности ЛевНиколаевич опять удивился, и опять не очень сильно.

– Да, отлично помню этого бедного юношу.Знаете ли вы, что с ним произошло несчастье? Он заболел рассудком.

Матвей Бенционович ничего говорить не стал, нобровями изобразил изумление: мол, да что вы?

– Из-за Черного Монаха, – понизил голос егособеседник. – Пошел ночью в одну избушку, где на окне крест нацарапан, илишился ума. Увидел там что-то. А после, на том же самом месте, другой человек,которого я тоже немножко знал, застрелил себя из пистолета. Ой, что ж яразболтался! Это ведь тайна, – испугался Лев Николаевич. – Мне по большомусекрету сказали, я слово давал. Вы никому больше не говорите, хорошо?