— Это два вопроса. — Доннелли явно веселился.

— Ты первым задал два.

— Да, но твои ответы заставили меня остыть. Хочешь сигарету?

— Нет. — Камбро на самом деле хотел, но считал, что этапривычка слишком выходит у него из-под контроля. В этой закрытой и защищеннойот подслушивания комнате было мало куда себя девать, и он радовался обществуДоннелли на этой смене. — Они его заперли на четыре дня в обыкновенной парилке— без всяких телефонных звонков. Не вышло. Тогда ребята из отдела работы слюдьми стали выколачивать из него пыль — опять ничего. Они работалибрезентовыми трубами с железными опилками.

— Угу. — Доннелли докурил сигарету и стал искать глазамипепельницу. Потом затушил окурок о подошву. — Следов не оставляет, разве чтосиняк-другой, а внутренние органы превращает в кашу.

— Ага. Телефонной книгой они тоже пользовались.

— А он прочитал телефонную книгу и говорит: "Отличныйнабор персонажей, но сюжет проваливается".

— В общем, пробовали много чего, и все впустую.

— Ладно. — Доннелли похлопал себя по карманам в поискахсигареты. Надо бы бросить эту привычку. Не курение, конечно, а хлопанье покарманам. — И что?

— И то. Позвали медиков. Они попробовали пентотал натрия —глухо. Тогда психоделики, потом электрошок. Снова ноль. Вот тут и наша очередь.

Доннелли посмотрел второй раз. Да, на консоли Камбродействительно стоял кухонный таймер. У жены Доннелли когда-то был такой же:круглый циферблат, устанавливаемый на время до шестидесяти минут. Доннеллипоказал на таймер, потом на большой ящик.

— Вы его там маринуете?

— Ага. Еще не готов.

Ящик представлял собой пятифутовый куб и был похож напромышленный-холодильник. Белая эмаль, стальная арматура и никаких заметныхдеталей, кроме большого привинченного люка, вроде тех, которые Доннелли видална авианосцах. Толстые кабели на 220 вольт змеились от консоли Камбро к ящику.

— Тебя надули, — сказал Доннелли. — Подсунули аппарат безморозильника.

Камбро скорчил гримасу, как всегда делал в ответ на шуткиДоннелли. А Доннелли отметил — не в первый раз, — что голова у него совершеннокруглая, как луна, на уровне бровей с кратерами очков сумасшедшего ученого сискрами голубого и золотого в оправе.

— Новые очки?

— Да, старые слишком были тесны. Пытка. Они мне вот здесьнатирали. Если тебе когда-нибудь понадобится извлечь из меня информацию, простозаставь меня носить мои старые очки, и я соглашусь убить собственных детей.

Доннелли обошел полный круг около ящика.

— Как он у нас называется?

— Холодильник. А как же еще?

— Репортер? Забавно. У журналистов, как правило, хребта нехватило бы на такой марафон.

— Если бы он заговорил, его бы здесь не было.

— Правильно, согласен.

— Чего ты так смотришь, Честер?

— Люблю смотреть на человека, который делает свою работу с удовольствием.

Камбро сделал неприличный жест пальцем.

— Ты так и собираешься здесь торчать и любоваться мной весьдень или я тебя уговорю заняться наконец делом и сварить кофе?

Таймер Камбро дзинькнул.

— Я хотел посмотреть, что будет, когда наш репортер наконецразмочалится, — сказал Доннелли.

— Пока что будет вот это.

Камбро взял таймер и завел его опять на шестьдесят минут.Доннелли прищурился.

— О Господи. Сколько же ты уже здесь сегодня?

— Шесть часов. Новые правила требуют восьми.

— А! Сливки, сахар?

— По капельке. Сливок только чуть забелить.

— Ты говоришь, как моя жена.

— Только попробуй ко мне полезть, и я отстрелю тебе яйца.

— Возможно, я задам глупый вопрос…

— От тебя я другого не жду, — перебил Камбро.

— …но могу я что-нибудь получить от нашего друга репортера?

Камбро оттолкнулся от консоли, и рокот колесиков его креслапрозвучал гулко и громко, как тиканье таймера. Он просунул пальцы под очки истал тереть глаза, пока они не покраснели.

— Я сказал, что он репортер? Можешь вычеркнуть. Он былрепортером. Когда он выйдет из холодильника, ему уже ничего не будет нужно,кроме разве что оббитой пробкой камеры. Или деревянного костюма.

Доннелли все смотрел на ящик. Было в нем что-то зловещее, какая-тоаномалия, от которой нельзя отвести глаз.

— Так может, сделать ему укол доброго старого цианида?

— Пока нет, — ответил Камбро, трогая таймер, будто ища в немподдержки. — Пока еще нет, мой друг.

Время потеряло смысл, и это для Гарретта хорошо.

Облегчение. Он освобожден от всего, что было когда-тограницей, от унылости ежедневного. Здесь нет дня, нет ночи, нет времени. Оносвобожден. Простейшие входные сигналы и ограничения его физической формы сталиего единственными реалиями. Когда-то он читал, что следующим шагом эволюциичеловека может быть лишенный формы интеллект — вечный, почти космический,неумирающий, бессмертный, трансцендентный.

Если свет был Богом, то холод есть Сон. Новые правила —новые божества.

Он свернулся в клубок, как зародыш, как побитое животное, инепроизвольно дрожал, пока его освещенный разум боролся с проблемой, какпроявить повиновение этому последнему богу.

Кости пробирает холод, руки и ноги далеко-далеко и ничего нечувствуют. Вдох — ледяной нож, ввинчивающийся в оба легких. Он старается дышатьнеглубоко и молится, чтобы израненный пищевод поделился с воздухом крупицейметаболического тепла до того, как тот безжалостно вопьется в легкие.

Он все еще простой смертный.

Он знает, что холод не унесет больше нескольких критическихградусов температуры сердца. Холод его не убьет, он испытывает его, предлагаясамому исследовать грань своих возможностей. Убить Гарретта было бы слишкомлегко и бессмысленно. Он не выжил бы в свете лишь затем, чтобы погибнуть вхолоде. Холод позаботится о нем, как позаботился свет, как будто беспечномубогу велели позаботиться о пастве — изувеченной, измученной и убитой… толькочтобы проповедовать обновленную веру.