связь между символикой архитектуры и наблюдателем в движущемся транспортном средстве. Поэтому фигуры жокеев, каретные фонари, фургонные колеса, вычурные таблички с номерами домов, фрагменты изгородей из жердей и почтовые ящики на цепях — все эти элементы имеют не только символический, но и пространственный смысл. Их формы придают узнаваемость обширному пространству, так же как урны в садовых партерах Ленотра [88], руины храмов в английских парках и знак на автостоянке перед супермаркетом A&P (илл. 143).

Символические смыслы вернакулярной постройки, созданной простым строителем, служат, кроме того, для идентификации и поддержки индивидуальности владельца. Жильцы, нанимавшие комнаты в анонимном вернакулярном доме на одной из улиц средневековой Италии, могли идентифицировать себя при помощи украшения на входной двери — или, по меньшей мере, поддерживая bella figura [89] в одежде, — то есть средствами, подходящими для камерного масштаба пешеходного города. То же относится к семьям, жившим за однообразными фасадами таунхаусов Нэша [90] в Лондоне. Что же касается представителей среднего класса, проживающих не в довоенных [91] загородных усадьбах, а в более скромных по размеру домах, затерянных на бескрайних равнинах, то их узнаваемость должна была достигаться за счет символического маркирования формы здания — либо через его оформление в одном из предложенных застройщиком стиле (к примеру, «колониальном»), либо за счет добавления к дому различных символических декоративных элементов, подобранных самим владельцем (люстра в стиле рококо за парадным окном или фургонное колесо перед домом; илл. 144)

Критикам пригородной иконографии необозримое число комбинаций стандартных декоративных элементов представляется беспорядком, а не многообразием. Истинные знатоки субурбии могли бы отнестись к этому как к отсутствию чуткости, характерной для непосвященных. Называть эти артефакты нашей культуры грубыми — значит демонстрировать отсутствие чувства масштаба. Это всё равно что критиковать театральные декорации за то, что они грубо исполнены, глядя на них с расстояния в пять футов, или ругать гипсовых путти, украшающих высоко расположенный барочный карниз, за отсутствие нюансной деталировки, свойственной барельефам ренессансных гробниц работы Мино да Фьезоле. Среди прочего «крикливая» яркость пригородных безделушек отвлекает внимание от столбов с телефонной проводкой, которые не нравятся даже молчаливому большинству.

Архитектура молчаливого белого большинства

Многим людям субурбия нравится. И это серьезный аргумент в пользу того, что у Левиттауна есть чему поучиться. Наиболее забавный парадокс состоит в том, что, хотя архитектура модернизма с самого начала претендовала на наличие у ее философии социально ответственного базиса, архитекторы-модернисты постепенно пришли к полному разделению формальной и социальной задач. Отвергнув Левиттаун, архитекторы-модернисты, неустанно подчеркивающие значение общественных наук для архитектуры, исключили из поля зрения и целые ансамбли преобладающих социальных паттернов — и всё лишь потому, что им не нравилось, как эти паттерны реализуют себя в архитектуре. С другой стороны, в тех случаях, когда они определяют архитектуру Левиттауна как архитектуру «молчаливого белого большинства», они опять-таки ее отвергают, но теперь уже потому, что им не нравятся политические взгляды, которые они по своему усмотрению приписывают этому молчаливому белому большинству. Эти архитекторы не принимают ту самую гетерогенность нашего общества, которая, собственно, и сделала общественные науки столь значимыми в области архитектуры. Как Эксперты «с идеалами», лишь на словах признающие значение общественных наук, они строят для Человека, но не для людей — а значит, делают то, что подходит им самим и соответствует их особой системе ценностей, которую они считают обязательной для всех, но которая, по сути, отражает лишь взгляды «верхушки среднего класса». Большинство жителей субурбии отвергает ограниченный формальный лексикон, основанный на ценностях архитекторов, или же принимает его через двадцать лет в модифицированном и усредненном виде: «юсоновский дом» превращается в дом типа ранчо. Только самым бедным — через муниципальное жилищное строительство — приходится непосредственно подчиняться системе ценностей, исповедуемой архитекторами. Девелоперы строят для рынка, а не для Человека, и, возможно, в результате причиняют меньше вреда, чем могли бы причинить авторитарные архитекторы, если бы они обладали такой же властью.

Поддерживать право «среднего-среднего-класса» на собственные архитектурно-эстетические взгляды вовсе не значит соглашаться с политическими реакционерами: ведь, как мы выяснили, эстетика левиттаунского типа близка большинству представителей «среднего-среднего-класса», как чернокожим, так или белым, как либералам, так и консерваторам. Если анализировать архитектуру субурбии — это то же самое, что позволить никсоновскому режиму «проникнуть даже в сферу архитектурной критики» {35}, то будем считать, что в сферу городского планирования «никсонисты» просочились уже более десяти назад — в лице Абрамса [92], Ганса [93], Веббера [94], Дикмана [95] и Давидоффа [96]. Ибо в нашем критическом анализе нет ничего принципиально нового; специалисты по социальному планированию занимаются этими темами уже более десяти лет. Что же касается диатриб по поводу «Никсона и его молчаливого большинства» — особенно, если это касается архитектуры, а не расовых и военных проблем, — то в них либерализм слишком уж тесно соседствует со старомодным классовым снобизмом [97].

Еще один очевидный факт заключается в том, «визуальное загрязнение» (как правило, это чей-то чужой жилой дом или офис) — это явление совсем иного порядка, чем загрязнение воздуха или воды. Вы можете любить рекламные щиты и одновременно осуждать добычу угля открытым способом в Аппалачах. Не существует «хорошего» способа загрязнения почвы, воздуха или воды. Но научиться хорошо обустраивать расползающиеся пригороды и коммерческие полосы мы вполне можем. Между тем журнал Life в редакционной статье под названием «Стирая повзрослевший вандализм» сравнивает вред, причиняемый расползанием пригородов, рекламными щитами, висящими в воздухе проводами и обилием автозаправочных станций с вредом от открытых горных разработок, отнявших у страны огромные территории {36}. С другой стороны, тема «визуального загрязнения» каким-то образом провоцирует встревоженных журналистов и фотографов на поэтические изображения этого загрязнения в духе Милтона и Доре. Слог их описаний часто находится в резком контрасте с их обличительным смыслом. Если это всё так плохо, то почему оно разжигает такое вдохновение?

Социальная архитектура и символизм

Как архитекторы, питающие надежду на перераспределение государственных ресурсов в пользу социальных нужд, мы должны заботиться о том, чтобы в центре внимания всегда находились именно эти нужды и их удовлетворение, а не архитектура, которая служит всего лишь оболочкой. Такая переориентация направит нас к заурядной архитектуре, а не к «уткам». При этом именно в ситуации, когда нет денег на архитектуру «как таковую», от архитектора требуется максимальная сила воображения. Источником вдохновения для строительства скромных зданий и создания социально значимых образов станет теперь не индустриальное прошлое, а окружающая нас