Ты теперь под защитой вороного крыла.

Хохоча, собирая белье и тайком то и дело поглядывая на часы,Оксана возражала: «Хороши омары! Питаемся одними „микояновскими“ котлетами, квашему сведению».

Так вот и сейчас, едва переступив порог, сбросив заляпанныеботы и расстегнув юбку, Оксана уже бросила косяка на часы. Одиночество – уделкритика-космополита, думал Гординер, с кривой улыбкой вылезая ей навстречу изсвоего кресла. Кот между тем, по-светски покрутившись вокруг быстрообнажающейся Оксаны, решительно направился к окну. В последнее время он резкосократил свое участие в «заполнении кулуаров романтики», то есть облизываньепапиных пяток. Оксанины визиты начали его раздражать, потому что женщинаотказывалась жить с ними постоянно.

«Галагала гэгэгэ! Гракахата гророро!» – потребовал он.

Гординер открыл форточку: «Возвращайся до темноты!» Велимирвыпрыгнул на карниз, спустился на низлежащую крышу и прошел к трубе, держаперпендикулярно колеблющийся, словно гвардейский султан, хвост. Помимо всегопрочего, он был флагманом здешнего флота. Лучи заката просвечивали сквозьгустой пух хвоста, отчетливо выделяя стержневую мощную пружину.

...Заполнив «кулуары романтики», Оксана и Бронислав ещенекоторое время лежали в объятиях друг друга. Профессор нажатием на лопаткиподавлял внутреннюю суету возлюбленной: «Перестань смотреть на часы!» Онагладила его по голове, нежнейшим образом пощипывала славно поработавший старыйорган. «Да-да, ты прав, Броня, не будем наблюдать сей странный механизм». Онавздыхала: «Вчера он искал папиросы, залез в мою сумку, нашел ключ от твоей квартиры.Разумеется, скандал. В который раз? Ах, это почти невыносимо!»

Гординер молчал. Обычно после таких сообщений он начиналбурно требовать, чтобы она немедленно ушла от докучливого Минтяжпрома, чтобывсе они начали новую, романтическую жизнь, без всякой фальши и тягомотины.Сейчас молчал. «Что же ты молчишь?» – спросила она. Все-таки хотелось, чтобыпоклянчил, хоть и знала, что никогда к нему не уйдет.

«Молчу потому, что мне теперь нечего тебе предложить. Замной, наверное, скоро придут. Вчера на открытом партсобрании секции критикиопять требовали полного разоблачения. Позаботься о коте, Оксана, не дай емупропасть».

Кот между тем несся по конькам крыш. Домой – с благойвестью! Последние закатные лучи ударяли в открывающиеся форточки, пьянили ислепили, как когда-то, в незапамятной жизни, в плавнях Волжского устья,ослепляли и пьянили мальчонку закатные, сквозь камыши, блики, когда за каким-топапенькой-орнитологом поспешал, волоча калмыцкий челнок с выводкомокольцованных птиц. Экое счастье было, экое счастье – сейчас! Вперед, вперед,на молодых или, ну, еще не старых, там, мускулах, страшная железобетоннаярадиосхема последней наркотической ночи в Санталово еще впереди или уже позади,а может, ее и совсем нет, хоть и присутствует, а главное, эти блики, этот полетлюбви, главное, как можно быстрее сообщить любимому ходячему местечку, а именнопапочке Брониславу Григорьевичу Гординеру, в прошлом Пупко, о том, что он небудет арестован!

Откуда взял это кот Велимир, с какого панталыку?Высокочастотную связь, что ли, подслушал? В эфире ли прошел какой-то сдвиг, чтоулавливают коты и что недоступен людям? Во всяком случае, вдруг озарило, и онпонял, что всем их страхам теперь конец: папа уцелеет! Скорей! Скорей! Теперьсамое главное, как передать эту новость Гординеру? Поймет ли он универсальныйязык, унаследованный из глубин онтологии?

Оксана рыдала. Только сегодня она поняла, что Гординеробречен. Рыдала не только от горя, но и от стыда, ибо знала, что не останется сним даже сегодня, что он ей давно уже немного в тягость, а также потому, что,невзирая на все благородное сострадание, там, и даже скромные потугисамопожертвования, в предательских мыслях то и дело возникает молодойсослуживец по библиотеке ВТО – совсем молодой, на 15 лет ее младше, – которыйдавно уже дает понять, что не прочь заполнить ее «кулуары романтики». Гординерее не утешал.

Вдруг за окном бурно возникла фигура кота во весь рост, враспушившейся шубе, с огнем в глазах. Барабанил передними лапами по стеклу,требовал впуска. Вот кто никогда не предаст, подумал Гординер, бросаясь к окну.

Впрыгнув в комнату, кот заколесил, хвост трубой, меж ногсвоего папы и его любовницы. Громко и торжествующе он пытался донести до нихсвою новость:

Лили эги, ляп, ляп, бэмь.

Либибиби нираро

Синоано цицириц.

Хию хмапа, хир зэнь, ченчь

Жури кака син сонэга.

Хахотири эсс эсэ.

Юнчи, энчи, ук!

Юнчи, энчи, пипока.

Клям! Клям! Эпс!

«Что это с ним случилось? – перепугалась Оксана. –Валерьянки, что ли, где-нибудь насосался или мышьяку перехватил?»

Профессора вдруг осенило: «Да как же ты не понимаешь?Велимир где-то узнал, что меня не арестуют! Правда, Велимир?»

Кот в восторге вдруг сделал пируэт на одной ноге.

Иверни выверни,

Умный игрень!

Кучери тучери,

Мучери ночери,

Точери тучери, вечери очери.

Четками чуткими

Пали зари.

Иверни выверни,

Умный игрень!

Оксана смотрела, мучительно не понимая. Старый ее любовник,которого она всегда из-за его возраста немного стеснялась, хотя и не замечала,что в последнее время народ на улице уже не видел в их редких совместных прогулкахникакого несоответствия, теперь стоял на одной ноге посреди комнаты,балансировал руками и бормотал: «Хоть здесь и нет объективной красоты, новсе-таки есть ритм, а это немало. Ну что ж, ну что ж, пусть еще потянется этотзаговор культуры, пусть пройдет вся игра»...

Зимы в начале пятидесятых годов были исключительно морозные,что впоследствии дало возможность обиженным сталинистам ворчать: в те временавсе было крепким, неуклонным, порядок был повсеместный, даже и зимы отличалисьядреностью, настоящие русские были зимы, не то что нынешняя слякоть.