А ведь и в самом деле, климат значительно рассопливилсяпосле Сталина. В 1956 году, например, очень долго не наступала зима вПетербурге, то есть в тогдашнем городе Ленина, как будто вместе с эскадройбританских кораблей, ведомой авианосцем «Триумф», в Неву вошел прародительатлантической демократии, теплый поток Гольфстрим. Случилось даже небольшоенаводнение, столь романтически окрасившее одну из ночей нашей юности.Естественно, напрашивается некоторое поверхностное предположение, что, мол, всенаши либерализации зависят от каких-нибудь солнечных взрывов или пятен, чтомалейшие изменения в потоках энергии влияют на состояние умов, а следовательно,и на политическую ситуацию. Желающих развить эту идею отсылаю к началу второготома нашей трилогии, а именно туда, где дебатируется историческая концепцияЛьва Толстого с ее миллионами произволов.

С другой стороны, если на этой гипотезе массовых произволовзаторчать с особенной силой, можно будет даже преодолеть притяжение истории,подняться выше и предположить, что поворот в состоянии миллионов умов способенразвеять иные астральные мраки, а это, в свою очередь, повлияет и на климат.

Так или иначе, но в ту январскую ночь, о которой сейчаспойдет речь, никому в Москве не приходила в голову мысль о либерализацииклимата и смягчении политического курса, а злая пурга, гулявшая от Кремля повсей циркулярной топографии, казалась вечной. Естественно, и Борис IV Градов непредавался философии или историософии. Отоспавшись после занятий ванатомическом театре, сдав кое-как зачет по костям и отгоняя от себятошнотворные мысли о зачете по сухожилиям, он решил на всю сегодняшнюю ночь, аможет быть, и на весь следующий день выдавить из себя занудного студяру ивернуться к своей сути, то есть к молодости, моторам и алкоголю.

Спускаясь в лифте со своего пятого этажа, он думал о том,удастся ли ему сейчас завести «хорьх». Температура – 29° С, при порывахледяного ветра падает, очевидно, до минус сорока. Гаража нет, «хорьх» стоит водворе, напротив задних дверей магазина «Российские вина». Ну вот и он –превратился в гигантскую гробницу Третьего рейха. Что ж, увидим, кто кого. Вмотоциклетно-автомобильных кругах считалось высшим классом не смотреть напогоду: мотор заводится всегда! Использовались всякого рода присадки к маслу –скажем, авиационные, с полярных аэродромов; больше всего ценились, конечно,оставшиеся с войны ленд-лизовские или вынесенные по великому и тайному блату изгаража особого назначения. Иные, особо выдающиеся мотористы, фанатики ипрофессора своего дела, предпочитали сами изготовлять какие-то смеси и,разумеется, держали их в секрете.

Борис IV, увы, был не из их числа. Слишком много времениотнимали институт, спортобщество, рестораны и «хаты», как в те времена называливечеринки с горючим и девицами. Фанатики и «профессора», особенно один пожилойапостол двигателя внутреннего сгорания по кличке Поршневич, нередко егостыдили: «У тебя, Борис, редкий дар в отношении механизмов. Зачем ты пошел вмедицинский, вообще зачем время зря тратишь?» Борис иной раз с похмельяотправлялся в гараж Поршневича, проводил там целый день, будто грешник,отмаливающий грехи в церкви. Смешно, думал Борис, но в этих автолюдях и в самомделе есть что-то от святости, во всяком случае отрешенность от паскудного мираналицо.

Паскудный этот мир иногда представал переддвадцатичетырехлетним Градовым волшебной феерией, чтобы потом, перекатившисьдаже и через грань паскудности, свалиться уже в настоящий отстойник дерьма.Может быть, даже и не в пьянках было дело, а в общем послевоенном,послеармейском похмелье, когда он ощущал себя никому не нужным,невознагражденным, глубоко и необратимо оскорбленным и выжатым, как лимон.«Если нельзя найти ничего посвежее, называйте меня „выжатый лимон“, –иногда говорил он партнерше по танцу медленного темпа, как теперь в ходе борьбыс иностранщиной стали именовать танго. У девушки от восхищения закатывалисьглаза и приоткрывался ротик. Боря Градов был известен в веселящихся кругахстолицы как личность таинственная, романтическая и разочарованная – современныйПечорин!

В синдром его похмелья прочно вошел анатомический театрПервого МОЛМИ. Никогда он, хоронивший растерзанных пулями и осколками товарищейи сам изрешетивший и проколовший штыком немало человеческих тел, не мог себепредставить, что его в такую подлую тоску будут вгонять проформалиненныеостанки, на которых ему полагалось изучать анатомию. «Прихожу к какому-точудовищному парадоксу, – жаловался он деду. – Война с ее бесконечнымисмертями кажется мне апофеозом жизни. Анатомичка, формалиновые ванны,препаровка трупов – это, может быть, мрачнее смерти, окончательный тупикчеловека... У тебя такого не было, дед?»

«Нет, такого не было никогда, – решительно отвечал старик. –Прекрасно помню, как я был вдохновлен на первом курсе факультета. Первые шаги вкосмосе человеческого организма, будущее служение людям...» Он клал на плечовнуку усыпанную старческой пигментацией, но все еще вполне хирургическую кистьруки, заглядывал в пустоватые, слегка пугающие глаза отставного дивеpсанта.«Может быть, мы оба ошиблись, Бабочка? Может быть, тебе уйти?» – «Нет, я ещепотяну», – отвечал внук и уходил от дальнейшего разговора, чувствуястрашнейшую неловкость. Дед, очевидно, думает, что при таком отвращении канатомичке из меня никогда не получится хорошего врача, а я, говоря «ещепотяну», проявляюсь как полный хер моржовый, как пацан, у которого в мозгу спятнадцати лет засел только лишь один постулат: я человек прямого действия, отступатьперед трудностями не в моих привычках. Как давно все это было, все этиупражнения с Сашкой Шереметьевым... как мать тогда злилась, подозревая нас взаговоре... мать... где она?.. превратилась в какой-то недобрый дух... вот все,что от нее осталось в этом доме... оскорбленье и забвенье... «Ну что, будемзаводиться, герр „хорьх“?» – обратился он к могучему и как бы слегка ужеокаменевшему сугробу. Из магазина выскочил и пробежал к своему фургону шоферРусланка. Увидел Бориса, тут же переменил курс, подошел, проваливаясь внаметенном из-под арки сугробе. «Привет, Град! Раскочегариться хочешь?» Борисбыл уже популярной личностью среди шоферов улицы Горького, а также и средимилиции. Постовые обычно козыряли при виде несущегося «хорьха», а некоторые, усветофора, подходили, чтобы пожать руку: «Под твоим батькой всю войну прошел наРезервном фронте, лично видел его три раза, орел был твой батька, лучшийвоеначальник!»