Вдвоем с Русланкой дворницкими лопатами они освободилилимузин из ледяного плена. За последнюю морозную неделю машина задубела досостояния ископаемого, из вечной мерзлоты, мамонта. «Давай огня ей засунем поджопу, – предложил Русланка. – А потом на проводах от моего газкамотор погоняем». Расторопности необыкновенной, шоферюга «Российских вин» мигомоткуда-то приволок лист кровельного железа, на нем они развели костерок изсмоченных в мазуте тряпок, затолкали его под картер. Такой же горящей тряпкойотогрели замок, отодрали заледеневшую дверь. Борис влез внутрь словно водолаз взатонувшую подводную лодку. Кожаное сиденье жгло через кожу эсэсовских штанов,доставшихся ему когда-то в качестве трофея после боя на окраине Бреслау.Нелепо, конечно, даже пробовать завести мотор ключом, аккумулятор, хоть итанковый, все равно мертв, масло не разгонишь и на адском огне. Отступать,однако, нельзя, если уж взялся: мотор заводится всегда! Русланка тем временемпытался, маневрируя меж сугробами, подогнать свой фургон поближе, чтобыпротянуть провода от плюса к плюсу, от минуса к минусу, то есть «прикурить». Борисраскачал педаль газа, крутанул вправо-влево руль и, наконец, повернул ключ взамке. Как ни странно, звук, последовавший за этим движением, не показался емубезнадежным. Искра явно прошла, мотор сделал два-три оборота. Он выбросилнаружу заводную ручку и попросил Русланку покрутить. Вдвоем они минут десятьпытались подхватить обороты, однако ничего не получалось. Борис уже хотел былобросить это дело, чтобы окончательно не добить аккумулятор, и уповать теперьтолько на провода, когда «хорьх» вдруг взвыл, как вся устремившаяся в прорывармия Гудериана, а затем, как только газ был сброшен, заработал ровно иустойчиво на низких оборотах. Вот так чудеса! Что же тут в конце концовоказалось решающим – немецкая технология, самогонная присадка Поршневича или энтузиазмдвух молодых москвичей? «Мы киты с тобой, Русланка! – сказал Борис,употребив недавно усвоенное студенческое выражение. – С меня пол-литра!»

«Ловлю на слове! – весело отозвался шоферюга. –Жди в гости, Град!» Все ребята с этого двора мечтали побывать в загадочноймаршальской квартире, в честь которой к фасаду дома уже прибили мемориальнуюплиту с чеканным профилем героя. «Хорьх» деятельно прогревался, льдинкисползали со стекол, внутри оттаивала кожаная обивка, играло радио: монтаж оперы«Запорожец за Дунаем». Борис отправился наверх, отмыл замазученные руки,переоделся в синий костюм с большими вислыми плечами, расчесал на пробор ималость набриолинил свои темно-рыжие волосы, сверху надел черное легкое пальтов обтяжку, трехцветный шарф: либертэ, эгалитэ, фратернитэ. Головной уборпобоку: московским денди мороз не страшен.

Сквозь метущие широким пологом или завивающиеся в торнадныехвосты снежные вихри целый час он ездил по Садовому кольцу с одной лишь целью –полностью разогреть и оживить своего роскошного любимца, а потом вернулся наулицу Горького и остановился возле тяжелой двери, над которой висела одна изнемногих светящихся вывесок, конусообразный бокал с разноцветными слоямижидкости и с обкручивающейся вокруг ножки, словно змея в медицинской эмблеме,надписью «Коктейль-холл». Из бокала к тому же торчала некая светящаяся палочка,которая означала, что полосатые напитки здесь не хлобыщут через край до дна, аэлегантно потягивают через соломинку. Самое интригующее из всех московскихзлачных мест начала пятидесятых. Существование его под этой вывеской уже самопо себе представляло загадку в период борьбы со всяческой иностранщиной,особенно англо-американского происхождения. Даже уж такие ведь слова, как«фокстрот», то есть лисий шажок, были отменены, а тут в самом центресоциалистической столицы, наискосок через улицу от Центрального телеграфа, соскромной наглостью светилась вывеска «Коктейль-холл», которая ничем была нелучше отмененных джаза и мюзик-холла, а может быть, даже и превосходила их по буржуазномуразложению. Иные московские остряки предполагали, что если заведение с позоромне закроют, то, во всяком случае, переименуют в ерш-избу, где уж не особеннобудут заботиться о разноцветных уровнях и о соломинках. Время, однако, шло, акоктейль-холл на улице Горького преспокойно существовал, чрезвычайно интригуясреднего москвича и гостей столицы. Поговаривали даже, что туда среди ночи наобратном курсе с Центрального телеграфа, то есть после отсылки клеветническихантисоветских телеграмм, иной раз заворачивает корреспондент американскойгазеты «Юнайтед диспетч» Ф.Корагессен Строубэри.

От Борисова дома сие заведение было в пятидесяти секундахходьбы по прямой, и он, естественно, не преминул тут стать завсегдатаем. Всякийраз строго, чуть нахмуренно шел в обход очереди, коротко стучал в дубовую,будто прокурорскую, дверь. В щелке появлялось узкое око и широкий брылшвейцара, нехорошие, неприступно советские черты лица. Увидев, однако, гостя,лицо тут же стряхивало неприступность: «Борису Никитичу!» Публика, конечно, невозражала: раз пускают, значит, этому товарищу положено. Так, собственноговоря, тут вся публика разделялась: те, что в очереди стояли, случайныйнародец, среди них иногда даже и студент попадался, решивший за одну ночьпрогулять всю стипендию, и «свои», которых знали в лицо, а то и по имени, восновном, конечно, деятели литературы и искусства, выдающиеся спортсмены идетки больших чинов, американизированная молодежь, называвшая улицу ГорькогоБродвеем, а то, еще пуще, Пешков-стрит; эти, конечно, в очереди не стояли.

При входе светился, будто многоярусный алтарь, бар сполукруглой стойкой. За стойкой священнодействовали старшая барменша ВаленсияМаксимовна и два ее молодых помощника Гога и Серега, о которых, естественно,говорили, что оба в капитанских чинах. Эти последние сливали и сбивали всмесителях коктейли. Валенсия же Максимовна, похожая в ореоле своихперекисьводородных волос на Елизавету, дщерь Петрову, лишь принимала заказы.Только уж очень избранным персоналиям она соизволяла преподнести изделия своихсобственных имперских десниц.

– Что вам сегодня предложить, Боренька? – серьезно иблагосклонно спросила она молодого человека.

– «Таран», – сказал Борис, усаживаясь на высокуютабуретку.

Укоризненно чуть-чуть качнув головою, Валенсия Максимовнаотошла к многоцветной пирамиде своего хозяйства. Внутри, вокруг столиков и вбархатных нишах, было людно, но не многолюдно, имелись даже свободные кресла. Восновном все были «свои», уютное и веселое сборище, и трудно было дажепредставить себе, что за дверью имеется под порывами пурги очередь общейпублики. На антресолях играл маленький оркестр. Его репертуар, разумеется, тоженаходился под строгим идеологическим контролем, но музыканты умудрялисьисполнять даже «Жил на опушке рощи клен» так, что получалось что-то вродеджаза.

Валенсия Максимовна поставила перед Борисом большой бокал спузырящейся и переливающейся многоцветной влагой.

– Не нужно начинать с «Тарана», Боренька. Примите«Шампань-коблер», – сказала она так, как будто и не ожидала возражений.