Тут раздался громкий голос президента Грампа:

— Старуха «Хиллари» за окнами бесится, словно ей проплатила Старая Ведьма. Весь мир сошел с ума. А я пришел к вам, дабы сообщить добрые вести. Но, прежде чем я перейду к ним, хочу обратиться к тому, что гораздо важнее. Всех с наступающим Рождеством!

* * *

…Милена, опустившись на диван в пустом салоне и предоставив всех многочисленных гостей самим себе, предавалась мечтаниям (роман на острове развивался все стремительнее и неистовее), как вдруг около нее появился тот, кто был главным героем ее снов наяву, — Грэг Догг.

— Мэм, вот вы где. С вами все в порядке? Вам нехорошо, мэм? На вас просто лица нет!

Милена, стеклянным взором уставившись на Грэга, пробормотала:

— О, мне хорошо Грэг, мне даже очень хорошо…

Она запнулась, понимая, что фата-моргана исчезла и что она опять оказалась в суровой, а с учетом бесчинств «Хиллари», и весьма мокрой реальности.

— Мэм, понимаю, что ситуация далеко не самая идеальная, а момент более чем неподходящий…

— В чем он был прав, так, безусловно, в этом.

— Но, думаю, вам лучше подняться в комнату сына.

Милена воззрилась на Грэга и лениво спросила (едва удержавшись от того, чтобы не привлечь его к себе и не поцеловать):

— Деятельная Хантер хочет подселить к нему парочку китайцев? Или мадам дю Прэ, оставшуюся без крыши над головой? И без своей партии…

Грэг, взяв ее за руку (отчего сердце у Милены, казалось, остановилось), сказал:

— Мэм, президент чем-то очень недоволен. И только что ударил вашего сына по лицу. Вам лучше подняться наверх.

Никогда еще в своей жизни Милена так быстро не бегала — и никогда не проклинала эти бесконечные коридоры и длиннющие лестницы «Зимнего Белого дома».

Делберт ударил Тициана — но отчего? Неужели мальчик вывел его из себя каким-то своим циничным, отпущенным с типичной юношеской бравадой замечанием?

Но ведь Делберт раньше в таких случаях ворчал, мог вскипеть, даже ударить кулаком по столу или запульнуть (правда, не в Тициана, а в стену) смартфоном или тем, что у него было в руке, если сын вывел его из себя окончательно.

Но ударить его… Тем более по лицу… Такого еще никогда не было!

* * *

Милена, заметив толпившихся около комнаты Тициана агентов секретной службы, растолкала их и проникла в помещение.

Тициан сидел на диване, прижав к рассеченной губе, из которой сочилась алая кровь, тонкую белую руку. Подросток был смертельно бледен, в глазах у него стояли слезы.

Милена заметила стоявших в углу и ухмыляющихся Делберта-младшего и его братца Уинстона, а в другом — индифферентную Злату и забывшую на время свой мобильный и уставившуюся куда-то в сторону Эйприл.

Делберт, подобно горе, возвышался посреди комнаты, и в руках у него была какая-то тетрадка, точнее, как распознала Милена, старый выпуск столь обожаемых Тицианом комиксов.

И из-за этого весь сыр-бор?

— Что тут происходит? — воскликнула она и только по удивленной реакции собравшихся поняла, что задала во всеуслышанье этот вопрос не по-английски, а на родном герцословацком.

Милена быстро поправилась и выпалила ту же самую фразу на английском.

— Вот что здесь происходит! — брызжа слюной, ответил супруг-президент, швыряя ей под ноги книжицу. Милена, не понимая, отчего Делберт до такой степени разошелся, нагнулась, чтобы ее поднять, и вдруг заметила, что это вовсе не комиксы.

Это был порножурнал, только вместо обнаженных женщин в нем были фотографии голых мужиков. Милена, подняв взгляд на Делберта, строго сказала:

— Откуда это здесь?

Супруг, тряся своей крашеной гривой, заявил:

— Это ты лучше своего изнеженного сыночка спроси! Это я у него из-под софы вытащил!

Милена посмотрела на Тициана, который, сжавшись в комок на софе и вытирая заплаканное лицо и окровавленный подбородок, проводил какие-то манипуляции со своим мобильным. Делберт, кряхтя, подлетел к нему, вырвал у подростка смартфон и швырнул его об стенку.

— Поди, и по этой штуковине всякую гомогадость смотришь! Милена, почему ты родила мне этого маленького извращенца?

Милена, подойдя к сыну, произнесла:

— Делберт, если мы это и будем обсуждать, то не в присутствии посторонних!

Но мужа было не унять.

— Тут нет посторонних, Милена, а только моя семья! Два моих старших сына, вернее, два моих нормальных сына, и мой младшенький… «Голубой»!

Делберт буквально выплюнул последнее слово, а Милена снова заметила ехидные улыбки на физиономиях старших нормальных братьев.

— Это ты виновата, ты! — бушевал муж. — Ты с ним носилась, как с девчонкой, даже имена придумала какие-то… извращенные!

— Это гены, Делберт, в том числе и твои, — ответила Милена, желая завершить дискуссию, а супруг проревел:

— Уж точно не мои! Все Грампы всегда были нормальными! Это все ты, Милена!

Женщина не стала ему возражать — если муж завелся, то перечить ему было рискованно. Тем более что Делберт никогда не был в состоянии внять аргументам, более того, всегда становился на дыбы, если кто-то укладывал его на обе лопатки при помощи логики и знаний.

— А ты что, досконально изучил сексуальную жизнь всех Грампов? — буркнул Тициан, не смотря на отца. — Всех-всех, начиная с нашего прародителя в тринадцатом веке? И как же это тебе удалось? Медиумов, что ли, к опросу предков привлек?

Муж ринулся на сына, но Милена преградила ему путь. Лицо Делберта было искажено гримасой, глаза налились кровью. Еще немного — и он бы снова ударил Тициана.

Этого она допустить никак не могла.

— Пусть щенок заткнется! — заявил Делберт, тяжело дыша. — Или я за себя не ручаюсь.

— Ну, или я за себя не ручаюсь, папа, — ответил ему унаследовавший легендарное грамповское упрямство Тициан. — Потому что если ты еще раз поднимешь на меня руку, то я тебя убью. Возьму пистолет — и пристрелю. И половина Америки и весь цивилизованный и даже не очень мир вздохнут наконец спокойно!

Муж начал надуваться, а его лицо приняло свекольный оттенок, а Милена истошно закричала:

— Прекратите немедленно! Оба! Или за себя не ручаюсь я!

Супруг и сын уставились на нее с благоговейным ужасом, потому что никогда еще не слышали, чтобы Милена кричала, тем более истошно. Другие члены клана тоже воззрились на нее с изумлением.

— Прошу всех удалиться и оставить меня с мужем и сыном наедине! — произнесла она тихо, и, надо же, никто не посмел возражать или отпустить комментарий: все присутствующие немедленно покинули помещение, а уходившая последней Эйприл даже прикрыла дверь. При этом посмотрев в сторону Тициана с затаенной тоской.