Я опустил руки и потряс кистями, расслабляя пальцы. И постарался выкинуть все мысли из головы. Мысль сковывает сознание, заставляет его концентрироваться на одном моменте, а в поединке это смерти подобно. Всё должно происходить само собой, по установленному сверху плану. Я имею ввиду бога. Как я уже говорил, бог для каждого написал отдельную историю судьбы, и каждому свой конец определил. Так что если на сегодня мне уготована встреча с создателем… Хотя я возражаю. Богу, как говорится, богово, но Бену беново. Или по-иному: на бога надейся, а сам сопротивляйся, ибо, по моему мнению, бог даже в очень сложной ситуации даёт человеку маленькую лазеечку. Это для того, чтобы он, человек, тоже принимал участие в своей судьбе. Вот я и поищу эту лазеечку.

— Eres tu… hijo de la puta,[1]— сквозь зубы прошипел Гомес у церкви.

— Мы же обещали, — оскалился второй.

Вот те на, поговорить захотели? Нет, мои дорогие, при нынешнем раскладе разговоры только вредят здоровью. Это мы с Гриффином могли о математике разговаривать, потому что был шанс уладить дело миром. Или с Шульцем, дабы соблюсти ритуал. А о каком ритуале можно говорить сейчас, когда трое против одного? Разве что о погребальном…

Я шагнул вперёд.

И в голове стало пусто. Ладонь левой руки удобно легла на рукоять револьвера, локоть согнулся, а указательный палец плавно потянул спусковой крючок. Лёгкий толчок, звук выстрела, пороховое облако – и Гриффин сжался, держась за живот. На лице отразилась смесь удивления и беспощадной боли. И страха. И сожаления: предупреждали же! Да, предупреждали.

Справа обозначилось движение. Я сделал шаг назад, вновь уходя за столб, и всем телом развернулся к банку. Гомес метился в меня, держа кольт в вытянутой руке, но мой поворот сбил его с прицела и пуля прошла стороной. Я почувствовал, как обожгло щеку, и дважды нажал на курок. Гомес приподнялся на носочках, судорожно всхлипнул и опрокинулся на спину. Два-ноль.

Они не ждали от меня такой прыти. Думали, я им сказку начну рассказывать про старушку-мать и деток малолетних. Увы, не знаю я таких сказок, не выучил. Кто-то скажет: а зря, вдруг пригодиться. Может и зря, спорить не буду, но только шансы наши уравнялись – мы остались вдвоём со вторым Гомесом. Один лишь факт смущал меня: я стоял к мексиканцу спиной. Очень неприятный факт.

Поворачиваться я не стал, всё равно бы не успел. Я чувствовал, как Гомес выходит из-за столба и дуло его кольта ищет мой затылок. Я прыгнул вперед, как прыгают в реку, и в прыжке пообещал господу, что непременно зайду в церковь и поставлю свечку за его здоровье. Не помогло. Первая пуля ударила в предплечье. Рука омертвела, револьвер упал. Я попытался схватить его и поднять, но пальцы отказались смыкаться на рукояти. Следующая пуля прошла вдоль рёбер и ткнулась под лопатку. Третья взрыхлила землю возле лица. Перекатившись на бок, я вытянул револьвер из правой кобуры и выстрелил.

Промах.

Гомес шёл на меня, искажая губы в крике и стреляя с двух рук. Пули выбивали из дороги пыль и раз за разом ложились ближе ко мне. Ещё одна пуля прошла наискосок по груди и застряла в плечевой кости. Боли я не чувствовал. Почти не чувствовал. Боль придёт потом, когда наступит момент осознания того, что произошло, а сейчас мне было не до боли. И не до момента. Сейчас я должен выстрелить и попасть. Обязательно попасть, иначе никогда больше не смогу чувствовать боль.

Я поднял револьвер, взвёл боёк большим пальцем и выстрелил – один, два, три… Гомес продолжал идти. Я видел, как пули дырявят его рубаху, как вздрагивает тело от ударов… Четыре, пять… Боёк щёлкнул по отстрелянной гильзе, патроны кончились. Какое же яркое сегодня солнце!

Привычным движением я откинул барабан и принялся вытряхивать гильзы из ячеек. На Гомеса я не смотрел. Он стоял на коленях, опустив зад на икры и уронив голову на грудь. Он так и замер в этой позе, не дойдя до меня каких-то три ярда.

Я зарядил один револьвер, поискал глазами второй, нашёл, но дотянутся не смог. Встать я тоже не мог. Левая рука умерла, голова раскалывалась, в горле першило. Нет, это не Блекмены. Не Блекмены. Из груди вырвался хрип. Что-то не так. С самого начала пошло не правильно, или правильно, но не со мной. Старею. Жарко. Устал. Ленни…

[1] Вот и ты… сукин сын (исп.)

Глава 16

Некоторые ведут счёт своим победам, делая зарубки на рукояти ножа или ложе винтовки. Они думают, что это придаёт им вес в глазах окружающих, хотя в действительности вес придают дела, а не зарубки. Я же веду свой счёт в памяти. Я помню их всех, каждого. Первым был индеец, которого я застрелил на нашей ферме. Я не хотел убивать его, но так было нужно, и потому он стал моим первым. Вторым – тот долговязый старатель со смешным прозвищем Банни. Он умел хорошо говорить, но стрелял плохо, и это его погубило. Потом сразу пятеро… Нет, четверо: папаша Скунс Блекмен и трое скунсов поменьше. Потом вверх по наклонной, один за другим. А всего… вместе с Шульцем… и вот сейчас… шестнадцать… Шестнадцать. Почему они смотрят на меня? Почему они на меня смотрят? Я не давал им такого права, не давал. И не дам. Никогда… И этот, с перебитым носом… как его?.. Всегда забываю имя, всегда… особенно ночью… Ночь…

Два долгих месяца доктор Вульф пользовал меня своими средствами. Именно средствами, потому что иного слова к тому, что он в меня вливал, я подобрать не могу. По запаху это напоминало что-то среднее между коровьим навозом и дохлым койотом. По вкусу тоже не отличалось. Да и по виду, думаю, недалеко ушло. Но я безропотно позволял внедрять это в себя – точнее, на себе – и не умер только потому, что очень хотел жить. Всё время, пока я валялся в постели, возле меня сидела Белла. Она читала мне романы Диккенса, потом что-то из Харта, Клеменса. Мне нравилось слушать её голос, те интонации, которыми она передавала чувства героев, но я желал видеть Ленни – её глаза, волосы, плавный изгиб шеи…

Однако Ленни меня не навестила. Ни разу. За все два месяца. Как будто забыла.

Зато не забыл Доминик. Он долго мялся в прихожей, боясь затоптать сапогами чистый пол, пока Белла силой не заставила его войти в комнату, где я