Он взглянул на меня остро из-под набрякших красных от усталости век.

– Я не просто прелат, – произнес он со значением. – Я легат!

Я чуть поклонился, а сам торопливо вспоминал, чем же легат отличается от прелата, а кардинал позволил местным священникам взять себя под руки и повести через сад к дому для почетных гостей.

Его помощники, Габриэль Хорст и Раймон Весилион, неторопливо шли следом, настолько смиренные, что просто раздуваются от гордыни и церковной спеси.

Отец Дитрих остался со мной, провожал гостей из Ватикана задумчивым и все еще настороженным взглядом, но тревога уже покинула его чело, вид снова деловой и деятельный. К нему подошел монах с резной шкатулкой из темного дерева, на крышке витиеватые буковки переплетены друг с другом настолько хитро, что в таком ухищрении можно усмотреть и колдовской смысл.

Монах что-то шептал отцу Дитриху на ухо, тот хмурился и покачивал головой.

– С чем эта штука? – спросил я.

Монах ответил смиренно:

– С ничем, ваша светлость.

– Ни с чем, – автоматически поправил я. Отец Дитрих посмотрел на меня удивленно, я торопливо извинился: – Простите, святой отец, это я брякаю по суетной задумчивости мирской…

Он продолжал смотреть на меня, наконец сказал с непонятной улыбкой:

– Я бы взял вас преподавать в нашей школе.

– Берите, – согласился я. – Я вам такое напреподаю!

Он подумал, покачал головой:

– С другой стороны, у нас там слишком чистые души. Им слушать вас еще рано.

Я вздохнул, развел руками и смиренно потупил глазки:

– Отец Дитрих, что вы обо мне так… Я, к примеру, могу быть очень скромным и сосредоточенным. Например, если написать слово «финтифлюшка» красивой вязью, да еще – киноварью, а потом долго всматриваться в букву «ф»… вот она, видите, на крышке?.. то все равно ничего из этого не выйдет.

Он посмотрел оторопело:

– Так зачем же…

Я пожал плечами:

– Не знаю. Но это похоже на поиски истины. Правда, по-восточному. Это к тому, что я не только рубака, но и глубокий мыслитель.

Он подумал, покачал головой и проговорил с сомнением:

– Для нас слишком глубокий. Так и утонуть можно. Как, наверное, уже утонули те народы, что слишком всматривались… Нет, сэр Ричард, в монастырь вам рано. Даже преподавателем.

– Жаль, – ответил я. – Ну да ладно, мое дело предложить. Пойду майордомить. Мне как раз предлагают дам завести.

Отец Дитрих ответил без улыбки:

– Заводи, заводи. Человек должен быть всегда в борении.

Во дворце только Бобик без всякого почтения напрыгивает и требует бросать ему какое-нибудь бревно, но я цыкнул, и он пошел рядом смирный и чинный.

По дороге догнал двух молодых девушек или чьих-то молодых жен, шлейфы длинных платьев волочатся следом, отставая от хозяек на метр-полтора. Такие подолы в саду пригибают коротко скошенную траву, а здесь я почти слышу скрип по камню пола…

Я опасливо пошел на обгон, как бы не наступить на эти роскошные хвосты, бедным женщинам приходится постоянно следить за своими хвостами. У них, насколько помню, есть серия уроков, как грациозно подхватывать подол, когда идешь по лестнице, переступаешь через бревно, а еще должны следить, чтобы никто не наступил, ибо виноват в данном случае не мужчина, они все растяпы, а женщина, что следит не за собой, настоящая всегда видит себя в пространстве и оценивает расстояние до других…

Обгонять не пришлось, они оглянулись, вспискнули разом и присели, чтобы мне удобнее заглянуть им в декольте, другого назначения этих книксенов придумать не могу.

В своих покоях я рухнул на ложе и, закинув руки за голову, начал прикидывать, сколько дней потребуется, чтобы сосредоточить на границе с Гандерсгеймом все военные силы королевства и начать методичное наступление. Еще надо вбить побольше клиньев в межплеменную рознь, хотя при первых поражениях они сами перессорятся, обвиняя друг друга…

Дверь оставалась распахнутой, там возникла фигура слуги, молодого и очень красивого парня, одетого со всей пышностью. Он остановился на пороге и стоял неподвижно, пока я не изволю его заметить, а когда я повернул голову в его сторону, склонился в низком поклоне.

– Что там? – спросил я.

– Письмо от сэра Норберта.

Он оставался неподвижен, давая мне решить, послать его вон или же изволить принять письмо, наконец я сделал слабое движение пальцами. Он подошел торопливо, но без поспешности, во дворце властелина даже слуги должны вести себя с достоинством, поклонился снова и, заложив правую руку за спину, как велит дворцовый этикет, левой, что ближе к сердцу, подал узкую трубочку бумаги, заляпанную сургучом и со свисающим шелковым шнурком, тоже с висящей печатью, уже металлической.

Я взял письмо, под моими пальцами сургуч с готовностью крошился и осыпался ржавыми комочками. Слуга оставался в той же полусогнутой позе, я поинтересовался негромко:

– Тебе Кейдан платит?

Он вздрогнул:

– Ваша светлость!

– А что, – сказал я, – очень похоже. Хочешь заглянуть хоть одним глазом в написанное? Я таких вешаю сразу.

Он побелел, попятился, губы задрожали, а в глазах отразился откровенный ужас.

– Ваша светлость!.. Но так принято… Пока вы не изволите отослать, я должен ждать!

– Мало что в этикете, – буркнул я. – Думай головой. А то буду тонуть, а ты побежишь переодеваться, неприлично вытаскивать меня одетым не по форме…

Он исчез, я углубился в донесение, где сэр Норберт докладывал о передвижении военных отрядов герцога Меерлинга. Хорошо вооруженные рыцари с дружинами прибывают в его цитадель, а из нее выезжают только отдельные гонцы… Перехватывать не стал, но велел проследить, к кому направлены…

– Все правильно, – пробормотал я. – Хорошо руководить такими, кто сам все понимает и делает без подталкивания…

В дверном проеме возник сэр Эйц, коротко поклонился.

– Гости из Ватикана, – доложил он негромко и почти таинственно, – устроены.

Я кивнул, чувствуя, как настроение слегка портится. Есть люди – просто люди, ничего о них сказать определенного нельзя. Или, наоборот, как вот о сэре Растере или об отце Дитрихе: один – воин с головы до ног, другое вообще в голову не придет, второй – деятель Церкви и только Церкви. Крестьян тоже видно издали не только по одежде, еще больше – по рожам. Эти же трое прибывших резко отличаются от всех, кого я видел раньше, и когда тогда смотрел на них, по спине бегали мурашки.

У каждого тяжелый гнетущий взгляд, но если при виде отца Варфоломея мне всегда кажется, что смиренный священник тащит на себе все грехи мира, то эти как будто одним своим видом нагружают ими всякого, на кого посмотрят.