– В райском саду, – покосился на нееГранчишек, – змей не на Адама, а на Еву ополчился и наверняка знал, чтоделает. Доминиканцы тоже наверняка знают, что говорят. Но я имел в виду не то,чтобы женщин осуждать, а только что многие из теперешних ересей страннымобразом именно на вожделении и блуде замешены, в соответствии с какой-то,похоже, обезьяньей развращенностью. Дескать, ежели Церковь запрещает, так вотже – будем поступать ей наперекор. Церковь наказывает быть скромным? А ну,выставим голый зад! Призывает к сдержанности и благопристойности? Так нет же,будем совокупляться, словно кошки в марте. Пикарды и адамиты в Чехии совсемнагими расхаживают, а трахаются – прости меня, Господи! – погрязши вгрехе, все со всеми, словно собаки, не люди. Так же делали апостольские братья,то есть секта сегарелли. Кёльнские condormientes, то есть «спящие вместе»,телесно общаются, невзирая на пол и родство.

Патернианцы, именуемые так по имени их порочного апостолаПатерна из Пафлагонии,[103] святости супружества не признают ипредаются коллективному распутству, особливо такому, кое делает невозможнымзачатие.

– Любопытно, – задумчиво проговорил Урбан Горн.

Рейневан покраснел, а Дорота фыркнула, показывая тем самым,что дело это ей не совсем чуждо.

Телега подпрыгнула на выбоине так, что рабби Хирампроснулся, а готовящийся к очередной проповеди Гранчишек чуть не откусил язык.Дорота Фабер чмокнула на мерина, хлестнула вожжами. Пресвитер поудобнееустроился на козлах.

– Были и есть также иные, – затянул онснова, – которые тем же грешат, что и бичовники. Преувеличенной, значит,набожностью, от которой только шаг до извращений и ереси. Как хотя бы подобныебичовникам дисциплинаты, баттуты или циркумпелионе, как бианчи, то есть«белые», как гумилаты, как так называемые лионские братья, как иоахимиты. Знаеммы такое и, как говорится, на собственном дворе. Я имею в виду свидницких иниских бегардов.

Рейневан, у которого в отношении бегардов и бегинок былособственное мнение, кивнул головой. Урбан Горн не кивнул.

– Бегарды – спокойно сказал он, – которых именуют fratresde voluntaria paupertate, то есть нищими по собственной воле, могли бытьобразцом для многих священников и монахов. Были у них и крупные заслуги передобществом. Достаточно сказать, что именно бегинки в своих больницах и приютахостановили заразу в шестидесятом году, не дали распространиться эпидемии. А этотысячи людей, спасенных от смерти. Ничего не скажешь, бегинкам за это отплатилисполна. Обвинили в еретичестве.

– Конечно, – согласился священник, – былосреди них много людей набожных и самоотверженных. Но были и отступники, игрешники. Многие бегинарии, да и хваленые приюты оказались рассадниками греха,святотатства, ереси и полной распущенности. Много также было зла и отстранствующих бегардов.

– Думайте как угодно.

– Я?! – ахнул Гранчишек. – Я – простой плебаниз Олавы, что мне думать-то? Бегардов осудил Вьеннский собор и папа Клемент безмалого за сто лет до моего рождения. Меня и на свете-то не было, когда в тысячатриста тридцать втором году Инквизиция вскрыла среди бегинок и бегардов такиеужасающие дела, как раскапывание могил и осквернение трупов. Меня не было насвете и в семьдесят втором году, когда во исполнение новых папских эдиктоввозобновили Инквизицию в Свиднице. Следствие доказало еретичность бегинок и ихсвязи с ренегатским братством и сестринством Свободного Духа, с пикардской итурлупинской мерзостью, в результате чего вдова княжна Агнешка прикрыласвидницкие бегинажи, а бегардов и бегинок…

– Бегардов и бегинок, – докончил УрбанГорн, – преследовали и ловили по всей Силезии. Но и здесь ты тоже,вероятно, умоешь руки, олавский плебан, ибо все случилось до твоего рождения.Но ведь и до моего тоже, однако это не мешает мне знать, как все было вдействительности. Что большую часть схваченных бегардов и бегинок замучили взастенках. А тех, которые выжили, сожгли. При этом большая группа, как обычнобывает, спасла свою шкуру, выдав других, отправив на пытки и смерть товарищей,друзей, даже близких родственников. Часть предателей потом натянуладоминиканские рясы и проявила себя истинно неофитским усердием в борьбе серетичеством.

– Вы считаете, – резко взглянул на негоплебан, – что это скверно?

– Доносить?

– Я боролся с ересью. Считаете, что это скверно?

Горн резко повернулся в седле, и выражение лица у негоизменилось.

– Не пытайтесь, – прошипел он, – проделыватьсо мной такие фокусы, патер. Не будь, курва, этаким Бернардом Ги. Какая тебепольза, если ты поймаешь меня на каверзном вопросе? Оглянись. Мы не удоминиканцев, а в бжезьмерских лесах. Если я почувствую опасность, то простодам тебе по тонзуре и выкину в яму от вырванного с корнем дерева. А в Стшелинескажу, что по пути ты умер от неожиданно закипевшей крови, прилива флюидов искверного настроения.

Священник побледнел.

– К нашему общему счастью, – спокойно докончилГорн, – до этого дело не дойдет, ибо я не бегард, не еретик, не сектант изБратства Свободного Духа. А инквизиторские фортели ты брось, олавский плебан.Договорились? А?

Филипп Гранчишек не ответил, а просто несколько раз кивнулголовой.

Когда остановились, чтобы расправить кости, Рейневан невыдержал. Отойдя в сторонку, спросил Урбана Горна о причине столь резкойреакции. Горн сначала разговаривать не хотел, ограничился парочкой ругательстви ворчанием в адрес чертовых доморощенных инквизиторов. Однако, видя, чтоРейневану этого мало, присел на поваленный ствол, подозвал собаку.